Спокойные поля - [18]

Книги полнятся плачевной усладой. «Саломея» размечена карандашом для домашнего театра в Тифлисе: Иродиада — Катя, Иоканаан — Сережа, Ирод — Игорь Васильевич. Девичий грифель поет осанну незыблемости, на блузке крахмальной несколько дуновений лаванды из флакона в посеребренной кольчужке. Мужские на страницах для заметок чернила переносят действие в Петроград — сентябрь 1915-го, дождь, солнце, трамваи, пролетки, авто. Воспоминание об ассириологическом семинаре, застрявшем в классификации храмовых блудниц, завершалось неожиданным для вавилонских иеродул наблюдением. Из двух компонентов федоровского учения, писал аноним, — воскрешение отцов и преодоление небратского состояния, что даже невероятнее восстановительного собирания прахов, вторая задача парадоксально проводится нынче в границах просвещенного слоя под раскрепощающим гнетом самого же небратства в его наихудшем обличье — европейской войны. Мужчины в городе — военные, офицеры, женщины, девушки — медицинские сестры, вот в дополнение к филадельфийству под пером объявилось и сестринство, непроизвольно, как бы и независимо от доподлинной повсеместности этих фартуков, платьев, этих красных на головных повязках крестов; то женственная речь потребовала равной доли у языка.

Нити духовных сближений, симпатий протянуты между сестрами и офицерами, атмосфера воодушевляющей связанности и внезапных многозначительных встреч, бессчетность дырявящих горизонт расставаний — он источился, как ветхая ширма, настолько, что неложность иной завихряющей кривизны, иных красок и воздуха, реальность Царства Иного просвечивают сквозь дряхлую ткань с наглядностью радуги, лесного пожара, галицийских болот и платформы с тяжелоранеными, — что это, если не первые дни, которые могут легко перетечь в дни последние. Общее дело во всей его грозности стало действительностью судеб, исполняемых просто и строго, в сознании русского долга. Кто видел Петроград 1915 года, не забудет его, но позволят ли памяти задержаться — спроси у карги гнойноокой, пресекающей ножницами волоски.

Уайльд с параллельными текстами, невыездной для таможни, ближе к исходу подарен Толе Портнову, однокашнику по бездарнейшей alma mater, в самый толк подношение, все федоровское его слабость, он и меня приохотил к отцам, к пеплам, в урнах томящимся, невозрожденным, и над девичьим театром, гербарием театральным всплакнет, цинизму всамделишному, цинизму надуманному вопреки. Портнов круглоликий толстенький коротышка, полуслепой, ежегодно в лечебнице, а родителей, проморгавших меня, я ж с детства не видел почти ничего, надо бы к уголовной ответственности, вот, полюбуйся на страусов, и представил низеньким старичкам, в тот единственный раз, когда меня пригласили в бедняцкое, с растресканным плиточным полом жилище. Оживлено перешучиваясь, уютные, в байке и во фланели Филемон и Бавкида гладили в два утюга бельевые монбланы, не себе, им простынка-другая, и будет, довольны, старшему сыну, невестке, племяннику, кровь не чужая, да и на пенсии руки заняты, чтобы не отвалились в безделье (учитель истории, преподавательница географии), вы присаживайтесь, к печурке поближе, не на сквозняк, пирожки поспевают, теперь только жар поскорей разогнать, а Толя морщился, поскрипывая зубами, точно пригрезившуюся диковину озирая постылый, изо всех щелей продуваемый нордом сарай.

Папаша мой, между прочим, на войне сто человек немцев покосил из пулемета, живу, стало быть, с душегубом, сиречь с воином-патриотом, истребительным асом, как мне к этому относиться? Никак, правильно отец поступил, коли даны пулемет и приказ, особенно когда каждый из ста безо всяких рефлексий снес бы с тебя твою глупую голову. Так что отец мой оправдан и глорифицирован, а прах его, ежели сын, к чему есть причины, не околеет вне очереди, с моей помощью соберется в имагинарный кубок златой, дабы, воскреснув, гладить и гладить, стрелять и стрелять.

Обладатель приличного сексуального аппетита, Портнов не рассчитывал на благосклонность лапочек, кисок, милашек, пленявших его много больше, чем заслуживали их совокупные прелести, но и в другом лагере, в мире сообразительных зубрилок не нашлось ни одной, умеющей выслушать задиристого и надменного недомерка с водянистыми глазками под окулярами толщиною в хрустальное блюдце. Вывернув разночинский карман, он от скудости капиталов и, грех клеветать, неизжитого плебейства, той же скудостью порожденного, нырнул в разношенную трехрублевую прорву, за которую пришлось-таки выложить восемь, потому что червонец, против уговора истребованный другом давальщицы, косоротым в тельняшке хмырем, жарившим вонючую рыбину на плите коммунального закута, в каковом тесном месте и другие сновали. Руководство, к примеру, плавбазы, хмельное, с желанием набедокурить, обсыпанный перхотью и прибаутками дед, фольклорное чудище из подвала, по ступенькам направо, дед опрометчиво приманился спиртным, не по Сенькиной шапке, никто и не думал тратиться на урода, согнали взашей, в погреб, откуда вылез кудлатый. Плавбаза, тряся четвертными, гудела про дополнительных девок, но смолкла под морячковым прищуром, от сковороды поднимались скворчение, дым, как в китайской закусочной на тротуаре, потому что червонец, я повторяю, у Портнова тогда не водился, но косоротый, не брезгуя, общупал его снизу доверху под расслабляющий снотворный шумок поездов за окном — далее простиралось непостижимое вокзальное дно, мир бездомья, истерик, битья, отупения, сифилиса, преступных союзов, наскреб еще пять рублей и неизменившимся голосом сказал уходить, пока он не опустил его мордой в кипящее масло, промышленный жир.