Сплошные вопросы (повесть в записках) - [8]

Да, я был легко ранен тогда. И если б не обстоятельства — возможно, и не вернулся бы на плацдарм. Думаю, что от раненого корреспондента и толку-то немного было бы на том плацдарме. Но мысль о том, что Симонов остаётся там, а я тут, почти в тылу, в безопасности, сжигала меня. Я вернулся на переправу… Это при том, что тогда бомбили страшно, и далеко не каждый достигал другого берега…

«Я не хочу, чтобы литературу заселили Васьки Солдатовы,— продолжал Симонов,— потому и вытащил тебя в нашу газету. Но дело не только в твоём таланте излагать на бумаге свои мысли. Это только необходимое, но недостаточное условие, чтобы стать настоящим писателем. Я утверждаю, извини за «высокий стиль», что настоящий писатель — это совесть нации, это боль нации. Я вовсе не хочу этим сказать, что писатель должен отвечать „за всю Одессу“, но то, что без совести не может состояться настоящий писатель — для меня несомненно. Твоё поведение тогда на плацдарме отчётливо показало, что ты, прежде всего, порядочный человек. Надеюсь, таковым и будешь всю оставшуюся жизнь. Хотя, думаю, для тебя уже не секрет, что порядочным и совестливым тяжелее живётся, да и гибнут они значительно чаще. Так уж природа устроила: сорняки более живучи! Вот и среди нашего брата-писателя многовато сорняков. Знаешь, когда решался вопрос о твоём переводе, к Ортенбергу прибежал один наш… Ну не буду называть фамилию… Он, в общем-то, и не плохой мужик… Зачем, говорит, брать варяга, что у нас, своих фотографов нет? Это он прознал, что ты и фотографировать мастак. Испугался, что ему конкурент будет. Ты представляешь, что ему Вадим сказал? Говорит: фотографов у нас навалом! У нас художников раз-два и обчёлся! Вот за это я его и уважаю, и люблю! Он — человек!

Да что ты меня всё Михайлович, да Михайлович? Я же просил без званий! Я и старше тебя всего-то на пять лет, а талантом сочтёмся после, лет эдак через пятьдесят! Я, как увидел тебя на плацдарме,— думаю: надо попытаться что-то сделать, чтобы он остался жив, чтоб его не убили… Ха-ха-ха, можно подумать, что в нашем положении можно этого избежать!.. А это что за горючка?» Водка кончилась, и я уже по второму разу разливал серёгинскую флягу. Объяснил Симонову, чей спирт пьём… Посетовал, что не смог всерьёз поговорить с таким боевым офицером, как Серёгин. Кстати и рассказал о задании главного редактора написать статью-репортаж об «идеальном» офицере, рыцаре без страха и упрёка. При этом я неудачно и даже пошло скаламбурил: «Этот чудо-офицер офицерам всем пример!» Мне стало неудобно, я покраснел. Но Симонов вдруг посерьёзнел и сказал: «А знаешь, мне рассказывали про такого. Я даже всерьёз думал с ним поближе познакомиться… Думал, может, для будущей книги готовый герой. Есть у меня серьёзная тема, когда уж до неё доберусь? Но доберусь! Может, и смешно, но представляешь — я ещё толком не знаю, что будет в этой книге о войне, а название уже знаю: «ЖИВЫЕ И МЁРТВЫЕ». Так будет называться эта книга, если, конечно, меня раньше не убьют… Но не получилось с ним познакомиться: то он на задании, то бои, а тут и я заболел. Теперь вот надо в Москву отчаливать. Отдаю его тебе! Зовут его Олег Стрижевский, старший лейтенант по званию, командир отдельной разведроты этого вот танкового корпуса. О нём подробнее может рассказать майор Моргунов, начальник оперативного отдела корпуса и хозяин этого блиндажа. Я даже попрошу его об этом. И попрошу познакомить тебя со Стрижевским, ибо в моём понимании Стрижевский — это тот человек, которого ты ищешь, о котором надо написать обязательно. Но уговор, если твой очерк получит обещанную премию — пропьём вместе!»

Послышался шум, хлопнула дверь, в блиндаж по-хозяйски вошёл офицер. Майор Моргунов, сразу понял я. «Здравствуйте, товарищи офицеры! — зычно и весело сказал он.— Надо думать, это Ваша смена, Константин Михайлович?» И, обращаясь уже ко мне, коротко представился: «Моргунов». Я так же коротко: «Климов». Майор был в хорошем настроении, сказал, что на днях станет подполковником, шутливо прошёлся по вечно пьющим журналистам и тут же допил с нами остатки спирта. Обращаясь к Симонову, сказал: «Завтра доставим Вас на аэродром к Петренко. Улетите с офицером связи. А что, Ваш сменщик действительно капитан, или его понизили в звании для маскировки? Я уже привык, что из центральных газет приезжают корреспонденты не ниже подполковника». Видимо, предстоящее повышение приятно будоражило майора и ему хотелось продолжить тему воинских званий. «Климов — действительно капитан. Причём, в отличие от меня, он кадровый офицер, выпускник Лепельского пехотного училища, весь сорок второй год на фронте командиром взвода. А в газету его взяли только в сорок третьем. Он же у нас ушёл на войну с выпускного курса литинститута,— с явной гордостью объяснил Симонов.— А то, что нашим писателям полковничьи погоны надели, так это, по-моему, нонсенс». Было видно, что Симонов действительно с некоторым удивлением воспринимал факт присвоения старших офицерских званий писателям — людям сугубо штатским. «Получается,— продолжал он,— что человеку, не имеющему офицерского звания, можно при аттестации сразу дать полковника, но если тебе уже было присвоено младшее офицерское звание, то всё… Должен шагать по всем положенным ступенькам… Кстати, слушайте свежий анекдот на эту тему. Вечерком у костра собрались писатели — военные корреспонденты. Выпивают, беседуют о литературе. К ним подходит неизвестный военный, говорит, что тоже писатель, и просится в компанию. Его приглашают и начинают знакомиться: „Полковник Шолохов“.— „Полковник Федин“.— „Полковник Фадеев“.— „Подполковник Симонов… А вы кто?“ — „А я — поручик Лермонтов“, скромно ответил незнакомец».