Список Мадонны - [137]

Облако закрыло солнце, и в будке неожиданно стало прохладно. Мартин вдруг осознал, что она замолчала. Тишина не была неприятной, но ее упорный взгляд притягивал его к ней так, словно вводил в транс. Потом она встала и поправила юбку. Она собралась уходить. В голове у Мартина начался сумбур. Он должен был сделать так, чтобы она вернулась.

— Не хотели бы вы научиться говорить по-французски? Это могло бы пригодиться для вашего пения. Насколько я знаю, во Франции прекрасные концертные залы. Я мог бы научить вас.

— Когда, где? — Ответ был быстрым, мгновенным.

— Здесь. Я здесь каждый день, даже по воскресеньям, если хотите. Это прекрасный язык.

Она уже стояла у выхода, но не отворачивалась от него. Мартин настаивал:

— Мне так хотелось бы учить вас, Коллин. Ну пожалуйста.

Она улыбнулась. Ему показалось, что солнце снова вышло из-за облаков.

— Завтра.

Мартин провожал ее глазами, пока она не исчезла в буше. Он махал ей рукой. Последнее, что он увидел, было мерцание рыжего цвета, и она исчезла за деревьями.

* * *

Коллин пришла на следующий день и приходила каждый день в течение следующих двух недель, за исключением двух дней подряд, когда она была нужна господину Нейтчу в течение целого дня. Это были два самых худших дня из всех, которые помнил Мартин. В монреальской тюрьме не было так одиноко, как в его сторожевой будке среди деревьев и птиц. Она оказалась прекрасной ученицей, улавливавшей тонкие нюансы звуков и интонации. После трех дней занятий она начала задавать Мартину вопросы о нем самом. Внутри него как будто прорвало дамбу, сдерживавшую его чувства. Неожиданно для себя он принялся рассказывать ей все. Абсолютно все. О матери, дяде Антуане, об отце, не желавшем его, о восстании, Жозефе-Нарсисе, о шевалье. Он поделился с нею своими мыслями о Боге, которого он был не в силах понять, о страхе, обрекавшем его на трусость. Она была чуткой слушательницей. Она смеялась над его историями о дяде Антуане, плакала, когда он описывал свою последнюю встречу с матерью, и кипела от негодования на Теодора Брауна. И она совсем, казалось, не была расстроена недостатком у него смелости.

— Появится, когда нужно будет, — сказала она. — Страх зачастую есть проявление здравого смысла, тогда как смелость — это простое выполнение своих обязанностей. — Она похлопала его по руке и сказала просто: — Мартин Гойетт не трус.

Он нежно прикрыл своей рукой ее руку и на миг положил голову ей на плечо.

— Ш-ш, — прошептала она. — Все будет в порядке.

Он не собирался рассказывать ей про Мадлен, но все же сделал это. Он должен был рассказать. Он сообщил, как встретил ее, как они были вместе, про ее алтарь и видения и в конце концов про то, что поведал Шарль Хуот о ее смерти. Коллин спокойно слушала. Когда он закончил, она покачала головой.

— Бедная девочка. Ей не нужно было так поступать. Ее можно было использовать для вашего дела гораздо лучше.

— Но она должна была, Коллин. Разве ты не понимаешь? Ею двигала невидимая сила.

Коллин смотрела на него. Его мягкие, ласковые голубые глаза были влажными от эмоций. Глаза, которые не способны были рассмотреть безумие на неистовом, перекошенном лице священника в белой сутане, определенно не могли распознать это в пылкой страсти измученной женщины. Но она не могла сказать ему об этом. Вместо этого она попыталась говорить по-французски, чтобы смягчить действие своих слов.

— Мадлен была не для тебя, Мартин. Я понимаю, что ты любил ее, но…

— Что? — слабо отреагировал он.

— Она не любила тебя. Она не могла.

* * *

Так просто случилось. Был август, шестое число, поскольку Франсуа-Ксавье заставил их всех опуститься на колени у своих коек и простоять так пять минут в честь праздника Преображения Господня. Стоял прекрасный солнечный день, и Коллин готовилась вернуться в «Герб Бата». Господин Нейтч, которому нравилась их тайна, одобрял ее уроки французского языка и согласился предоставить ей свободный час днем с условием, чтобы она приходила на работу на час раньше.

Накидывая шаль ей на плечи, Мартин взял ее за руки и развернул лицом к себе. Ее глаза были спокойны и не таили в себе вопроса. Он поднял ее лицо за подбородок и нежно поцеловал в губы, почувствовав их тепло и мягкость. Его руки соскользнули к ее талии, и он крепко прижал ее к себе. Их поцелуй, казалось, длился вечность. Когда он наконец поднял голову, он почувствовал, что ее руки обвили его шею. Он прижал свою голову к изгибу ее шеи, коснувшись губами теплой кожи. Мартин ощутил, как забилось ее сердце под тяжелым шерстяным джемпером. Они стояли так очень долго. Он не отпускал ее, а она не пыталась вырваться из его объятий, но настал момент, и он остался один с ароматом ее тела, приставшим к его телу, подобно благоуханному снадобью.

Ручей Тарбан-Крик близ Парраматты, суббота, 19 сентября 1840 года

Мартин Гойетт проверил бумагу и пенал с карандашами. Удостоверившись, что все в порядке, он вышел из маленькой комнаты, что была в помещении для слуг, и направился в сторону ручья, который находился за сумасшедшим домом, менее чем в лье от Парраматты. Заглянув в записную книжку, он прошел недалеко вдоль берега, пока не нашел то, что искал: багряного оттенка орхидею, которая росла в тени в том месте, где почва сохраняла влагу. Он распознал ее по мохнатой ворсистой колонке металлического цвета над губой и двум похожим на глаза поллиниям, по одному с каждой стороны основания. Он быстро приступил к работе, набросав сначала контуры цветка, потом узкий с глубокой канавкой лист и, наконец, сам цветок.