Спеши вниз - [26]

Он оправдывал это гордостью. Он пришел сюда пообедать, и он пообедает. Но ему хватило здравого смысла не убеждать себя в том, что все это ему очень приятно. Гордость его старалась затушевать еще более невыносимую правду: она нашептывала ему, что это надо рассматривать лишь как испытание и ради сохранения собственного престижа. Машинально он заказывал какие-то блюда по меню, официант принес ему карту вин, он заставил себя просмотреть ее и заказать крепкое бордо — традиционный ритуал, за который он цеплялся, стараясь сберечь остатки самоуважения. И все время он чувствовал, что отныне какой-то смысл будет иметь для него лишь то, что связано с девушкой из Дубовой гостиной. Он с усмешкой вспоминал мальчишеское презрение, которое он изливал на всякие иррациональные и романтические увлечения: жажду смерти, мир грез, любовь с первого взгляда и прочее, — тогда он, как незрелый юнец, презирал романтику именно за ее «незрелость».

И сколько таких заблуждений еще предстоит ему искупить в будущем? Неужели так бывает у всех, и прошлые ошибки непременно обрушиваются и всей своей тяжестью подминают их? Он вопрошающе поднял глаза кверху, словно ответ на его вопрос был запечатлен на стене, но встретил лишь безразличный взгляд официанта, который принес ему порцию мороженого со сливами, хотя заказывал он сыр и печенье.

Мороженое отдавало мылом. Сливы были зеленые. Чарлз жестом отчаяния отодвинул прибор, потому что, будь все даже первосортного качества, он все равно не способен был бы проглотить ни куска. Ему сдавило горло, так что он теперь не отпил бы даже глотка воды. Рот его пересох. Сердце колотилось. Достав еще одну из своих дорогих сигарет, он закурил ее и глубоко затянулся. Когда никотин притупил нервную судорогу, ему стало легче, он выдохнул дым и наблюдал, как он веером разостлался перед его лицом. Сквозь эту завесу он увидел, как легко приоткрылась дверь. Появился холеный, отражая затененный абажурами свет в благодушных отблесках своих очков. Он опять придержал рукой дверь. Опять вошла она. Опять поглядела на своего кавалера большими темными глазами и опять улыбнулась. Но на этот раз не молча.

— Спасибо, дядя, — ясно расслышал он.

Когда она проходила мимо его стола, Чарлз заметил, что на пальцах у нее не было кольца.

Он не помнил, как заплатил по счету и вышел, но, как бы то ни было, к ночи он оказался у себя на чердаке. Его сожители, казалось, не заметили в нем ничего необычного. Фроулиш спросил, не лучше ли он себя чувствует, нарушив наконец однообразие.

— «Священник отрицает свою вину», — читал Эрн в измятой газете. — «Певчие подтверждают алиби». На то они и певчие, чтобы подпевать! — Он помолчал, потом поглядел на Чарлза. — Что это вы последнее время не в себе, Чарли? Какая-нибудь забота?

— Да нет. Знаете, как говорится в рекламах, — встрепенулся Чарлз, вяло пытаясь отшутиться, — затор где-то на двадцать восьмом футе пищеварительного тракта. Вот собираюсь купить на гинею пилюль от запора.

Он видел, что Эрн, хоть и не пытается продолжать расспросы, не верит ему, и на мгновение пожалел, что отверг призыв к откровенности со стороны старшего по опыту, в голосе и взгляде которого ему почудились необычная мягкость и забота. Но сожаления тотчас же рассеялись: ничто не должно поколебать священного правила, запрещавшего разговор на личные темы. Да и, в самом деле, в чем мог он признаться, не выставляя себя на смех? «Десять дней назад я увидел в «Гранд-отеле» девушку, которая обедала там со своим дядей, и не могу забыть о ней». С не меньшим успехом он мог бы в то утро объяснить хозяйке меблированных комнат миссис Смайт, почему именно он не может получить работу.

Нельзя сказать, чтобы он сдался без боя. На утро после роковой встречи он поспешил на морозный воздух, решив окунуться с головой в ту реальность, которая уже уберегла его от стольких безрассудств. К завтраку он с изумлением отметил, что за время работы он не мог и на пять минут вытеснить из головы образ темноволосой девушки, но приписал это временному расстройству чувств. Однако и вечером было не легче. И на следующее утро, и следующий вечер, и каждое утро, и каждый вечер было все то же, пока он в отчаянии не признал, что беззаботная жизнь его отравлена. Все его неприхотливые удовольствия не приносили больше радости. Идя на работу, или покуривая вечерком у себя на чердаке, или возвращаясь нетвердою стопой с традиционной субботней выпивки с Фроулишем, он не мог заглушить внутреннего голоса, назойливо твердившего: «Да, но все это ни на шаг не приближает тебя к н е й». Остальное же не имело теперь ровно никакого значения.

А между тем как беспочвенны были всякие надежды хоть сколько-нибудь приблизиться к ней! Он даже не знал, кто она и где живет. И что толку узнавать? Кто бы она ни была, она вращалась в недосягаемом для него кругу, где непременным условием доступа были деньги — деньги, дорогое платье, общественное положение. У людей, которых он презирал, у Роберта Тарклза, у Хатчинса, было куда больше шансов проникнуть туда. Всякая пресмыкающаяся гадина с туго набитыми карманами обставила бы его в этой скачке. Все чаще он стал думать о деньгах. Яд делал свое дело.