Спецназовец. За безупречную службу - [2]

Нельзя сказать, чтобы Камышев так уж прямо и мечтал поскорее покинуть службу и, пустив корни в провинции, обзавестись упомянутыми несколько выше огородом и брюшком. Напротив, о том, чем станет заниматься, когда выйдет в отставку, он старался не думать. Тем более что на фоне его трудовых будней такие размышления выглядели пустой тратой времени: ты до нее сначала доживи, до пенсии-то, а после уж решай, как убить остаток жизни. Потому что пенсия за горами, а в горах — бородатые джигиты, которые приложат все усилия к тому, чтоб ты до нее не дотянул. Раньше прилагали, сейчас прилагают и впредь будут прилагать, такие уж это упорные сволочи…

Впрочем, полковник ФСБ Камышев и сам относился к разряду упорных сволочей — разумеется, в хорошем смысле слова. Джигитам он оказался не по зубам, хотя дырок за десятилетия службы они в нем наковыряли столько, что, случись все его ранения одновременно, через него запросто можно было бы отцеживать макароны. Список боевых отметин достойно увенчала полученная за два месяца до достижения пресловутого предельного возраста контузия, так что из госпиталя полковник Камышев выписался уже генерал-майором — увы, генерал-майором в отставке. Генеральские погоны, золотые часы с гравировкой от самого президента и очередной боевой орден ему со сдержанной помпой вручили прямо в больничной палате; пенсия, о которой всегда думалось как о чем-то далеком и нереальном, настигла его, как выпущенная снайпером с дальней высотки пуля, в мгновение ока переведя матерого вояку в разряд праздношатающихся штатских лоботрясов без определенных занятий.

Именно в этом непривычном и не шибко приятном для него качестве Николай Иванович Камышев прибыл в феврале в родной город, где не показывался уже почти полных два года. Мог бы приехать и раньше, но с контузией шутки плохи — пришлось подождать, пока светило военной медицины, с сомнением качая плешивой головой, не дало добро: скажу вам откровенно, батенька, хорошего мало, но лучше уже не станет, так что желаю удачи. Только вы уж, будьте так любезны, поосторожнее там. Главное, голову берегите — кирпичи об нее ломать вам отныне не рекомендуется…

Выслушав это напутствие, Николай Иванович сдержанно поблагодарил и удалился. Позвонил сестре, убедился, что его по-прежнему ждут, собрал вещички, заседлал свой не первой молодости джип и утречком, затемно еще, покатил по скрипучей свеженькой пороше в восточном направлении.

Встретили его, как обычно, тепло, хотя, ввиду его теперешнего вольноопределяющегося статуса, с известной долей настороженности. Настороженность эту сестра и зять старательно прятали, но Камышев ее заметил и, хоть и не сразу, понял, в чем ее причина. Причина же, несомненно, была в родительском доме — вернее, не в доме, а в деньгах, которые за него выручили. Старый пятистенок сестра продала с ведома и согласия брата, а деньги, вся сумма, как-то сами собой, без обсуждений, семейных советов и нотариально заверенных расписок, остались у нее: всем было понятно, что там, на войне, они ни к чему. Жили родственники Николая Ивановича небедно, и их реакция на его появление, за которым на сей раз мог не последовать отъезд, служила лишним подтверждением старой горькой истины: щедрые люди богатыми не бывают.

Камышева такое некрасивое поведение родни, мягко говоря, огорчило, и, будучи человеком по-военному прямым, не склонным к дипломатическим реверансам, он безотлагательно, не особенно стесняясь в выражениях, высказал свое огорчение открытым текстом: ежели вы насчет денег за избу беспокоитесь, так не парьтесь — не нужны они мне. Раньше не были нужны, а уж теперь и подавно — своих достаточно, слава богу, без жены и детишек накопил столько, что при моих привычках на три жизни хватит. С лихвой хватит, и вам еще останется. Извините, конечно, что живой вернулся, только сильно-то не переживайте: такие, как я, в пенсионерах надолго не задерживаются. Это, знаете, как в армии шутят: снял портупею и рассыпался…

Насчет «извините, что живой» он, конечно, здорово перегнул палку. Сестра разревелась, как белуга, племянница, гневно сверкнув глазами, сказала родителям: «Довольны?» — и вышла, хлопнув дверью. А зять, кряхтя и морщась, как от сильной зубной боли, вынул из бара бутылку с пятью звездочками и предложил спрыснуть это дело — за приезд, за генеральское звание, для полной ясности и за мир во всем мире. «Зря ты так, Николай», — сказал он, и Камышев, уже успевший остыть, лишь молча пожал плечами: ну, может, и зря. Он действительно жалел, что не сдержался и затронул больную тему, вылез с обвинениями, которых сестра и зять, очень может статься, не заслужили. И чего, спрашивается, развоевался? Хорошо еще, что рубаху на груди рвать не стал: пока я там за родину кровь проливал, вы тут, понимаешь, жирели на родительском наследстве… Тьфу, срамотища! И ведь, казалось бы, трезвый… Да-а, долгонько придется привыкать к гражданской жизни!

При полном согласии сторон инцидент был замят. Но осадок остался, и, когда зять предложил устроить его к себе на завод — для начала, пока освоится и войдет в курс дела, заместителем, а позже, когда нынешний, как давно грозится, уедет за длинным рублем в Москву, полновластным начальником службы безопасности, — Николай Иванович обещал подумать, просто чтобы от него отстали и из нежелания обострять ситуацию. Что не останется тут ни за какие коврижки, он уже понял; понял это, похоже, и зять, но, будучи мужиком неглупым, почел за благо промолчать, не вдаваться в ненужные подробности.