Специальные команды Эйхмана - [55]

Очевидно, предвидя заранее, что его могут спросить, почему, считая приказ фюрера несправедливым, он не подавал по команде ложные отчеты, тем самым избавив себя и своих людей от его выполнения, Блюме заранее сам опроверг невысказанное обвинение: «Ложный рапорт в моем случае был бы невозможен. Я считал это недостойным для себя занятием». Затем он добавил в результате дальнейших раздумий: «Помимо моего личного отношения к ложным донесениям, это было бы неверно и потому, что вскоре ложь все равно была бы раскрыта. Такое было бы рассмотрено как прямое неподчинение и для меня лично означало бы смертный приговор».

Конечно, если бы возможное суровое наказание было главным мотивом, это значило, что отказ Блюме подавать ложные рапорта руководству был оправданным, так как основывался на чувстве самосохранения. Но, поскольку он предложил два взаимоисключающих варианта объяснения, я спросил его, который из них подвигал его на необходимость скорее продолжать убийства, чем сочинять ложные донесения. Он ответил: «Ваша честь, сегодня я уже не могу представить себе точно, какое же из тех соображений брало тогда верх, но оба они были вполне реальными, и оба представляли собой препятствие к этому решению».

Я настаивал, чтобы он дал ответ: «Но эти две причины являются несовместимыми. Это как человек, который решает, украсть ли ему 100 долларов или нет. И вот в его голове созревает такой конфликт: «Если я украду эти деньги, то стану бесчестным человеком и не буду прав даже в собственных глазах. Это неправильно, аморально. Это одна причина. А вот вторая: меня могут поймать и осудить за эту кражу». Но в данном случае вторая причина делает абсолютно бессмысленной первую, потому что в этом случае нет никакого смысла вести с собой дебаты по вопросам морали. Человеком движет лишь страх быть пойманным».

Казалось, что Блюме обидело это сравнение. Он расправил плечи, ведь он был мужчиной, и с нажимом произнес, что «чувство того, что составление ложных донесений является недостойным занятием, заставило меня отказаться от этого».

То есть он полагал, что для мужчины более достойно убивать людей, которые, как он знал, ни в чем не были виноваты, чем обманывать своих руководителей в Берлине, где-то далеко, за несколькими границами.

Это представляло собой хороший пример для размышлений. Человек, которому необходимо выбрать между честью и жертвой и бесчестьем без жертв, естественно, будет стремиться избежать такого выбора. Но никто не говорил, что в жизни не случается сложных ситуаций, когда необходимо принять важное решение. Перед Блюме стоял выбор между возможностью физического убийства и абстрактной концепцией обмана. Ему предстояло выбрать, что было более достойно: отправить по команде наверх рапорт, в котором бы указывалось, что 5 тысяч мужчин, женщин и детей были расстреляны, хотя на самом деле они были живы, или все-таки отправить этих беззащитных людей в лес, безжалостно их расстрелять, закопать в могилы, зная, что кто-то мог быть похоронен заживо.

Блюме очень заботился о здоровье своих подчиненных. После приведения в исполнение приговора он охотно выезжал с ними на природу, например на берег живописного озера, где они могли развлечься и расслабиться. Он свидетельствовал: «Они были очень благодарны мне за это. Мы каждый день начинали с зарядки. По вечерам пели песни у костра».

Но в тысячах домов, которые по его вине лишились отцов, матерей и детей, в это время песен не пели. Для Блюме существовал один-единственный дом, свой собственный, куда он надеялся вернуться, увенчанный лавровым венком, и занять место у ног человека, которому он вручил свою совесть и кто представлял собой для него все законы мира. Когда Блюме рассказал о случае, где ему пришлось казнить трех человек за призыв к крестьянам не сдавать урожай нацистским захватчикам, прокурор Ференц спросил у него: «Вам знакомы правила ведения войны?»

«В данном случае я действовал, выполняя приказ фюрера, где говорилось, что саботажники и (советские) чиновники подлежали расстрелу».

«Считаете ли вы человека, который говорил крестьянам, что не надо работать на захватчиков, саботажником только потому, что он отказался помогать нацистам? Заслуживает ли он смертного приговора, который вы ему вынесли?»

«Да».

«Вам знакомы правила ведения войны?»

«Я уже заявил, что руководствовался приказом фюрера. В этом и заключались для меня правила ведения войны».

Блюме заявлял, что он «восхищался Гитлером», «преклонялся перед ним» и «боготворил его», потому что Гитлер оказался прав. Его мысли о том, в чем же прав был Гитлер, можно понять по некоторым его ответам на вопросы, касавшиеся вторжения немецких войск на территории нейтральных стран.

«Считаете ли вы, что было правильным объявить войну Норвегии, которая сама войны Германии не объявляла?»

«Ваша честь, я могу только повторить, что в то время нам вполне ясно объяснили причину этого, и мы в нее верили».

«Лично вы тоже верили, что это было правильно?»

«Мы верили… Мы должны были быть первыми». (Немцы лишь совсем ненамного в 1940 г. опередили англичан и французов, которые также высадились в Норвегии. —