Специальные команды Эйхмана - [53]
По этой причине, а также в связи с тем, что во время отсутствия Мюллера он выполнял обязанности последнего, Шелленберг знал все подробности деятельности Эйхмана. На Нюрнбергском процессе Шелленберг рассказал мне, а я засвидетельствовал этот рассказ на судебном процессе в Иерусалиме, что «Эйхман как шеф той части структуры РСХА, что занималась еврейским вопросом, направлял и контролировал операции эйнзатцгрупп по истреблению евреев».
Наумана, как и Брауне или Отта, можно было отнести к той части группы обвиняемых, которая избрала принцип защиты «я ничем не выделялся среди остальных, выполняя приказы сверху». Когда Науман занял отведенное ему место, чтобы дать показания в свою защиту, я спросил его, действительно ли он полагает, что для того, чтобы выиграть войну, было необходимо убить сотни тысяч беззащитных людей, в том числе женщин и детей, он, не задумываясь, ответил утвердительно.
Однако позже он, вероятно, все же почувствовал, что допустил промах, и тоже попытался укрыться за спасительной фразой, что приказ Гитлера вызывал у него неприятный осадок. Тогда я предположил, что, наверное, он допускал, что было неправильно убивать невиновных представителей мирного населения, в особенности женщин и детей, и спросил об этом обвиняемого. Но он ответил под рокот удивления, прокатившийся в зале суда в Нюрнберге, заполненном зрителями и представителями прессы из разных уголков мира: «Нет, ваша честь, это не было неправильно. Ведь я был обязан делать это, поскольку существовал приказ фюрера».
Однако позднее смысл его ответов вновь стал склоняться к прямому признанию того зла, которое нес этот приказ. Я задал естественный вопрос: «То есть вы сознавали, что в приказе было нечто неправильное с точки зрения морали?» И снова получил неожиданный ответ: «Нет».
«Вы не видели ничего предосудительного в том, чтобы, как косой, опустошать ряды тех беззащитных мужчин и беспомощных женщин и детей? Вам не казалось это неправильным с точки зрения морали?»
«Это не было несправедливостью, ваша честь».
Поскольку не было никаких сомнений в том, что Науман участвовал в убийствах, в которых обвиняли его самого и его подчиненных, единственным, что нам оставалось, было установить, истреблял ли он тысячи людей, перечисленных в своих рапортах, поскольку полностью и искренне одобрял приказ фюрера, из чего следовало бы, что его вина установлена окончательно. Или же он был вынужден делать это против своей воли, что привело бы к тому, что вердикт суда был бы более мягким. Таким образом, для того чтобы трибунал мог принять решение, жизненно важным было установить, допускал ли когда-либо Науман, что директива его фюрера могла быть незаконной. На прямой вопрос об этом он ответил: «Ваша честь, я знаю, что мое «да» или «нет» является очень важным для вашего решения, и я готов сразу ответить на этот вопрос».
Но было видно, что на самом деле он испытывает тяжелые сомнения, и о том же говорило повисшее тяжелое молчание. Желая несколько разрядить обстановку, я отметил, что все, чего мы ждем, — это правды.
«Как вы думаете, был ли приказ справедливым или нет? Каким он был? Суд никоим образом не намерен оказывать на вас давление с целью получить окончательный ответ».
Я обратил внимание обвиняемого на необычность того факта, что по приказу фюрера людей убивали, не давая им возможности защитить себя или даже выразить свой протест.
«Были ли вы согласны с приказом или вы не соглашались с ним?»
Его голос дрогнул, когда он ответил: «Да, ваша честь, я был согласен с тем приказом».
Но как только он произнес эти слова, похоже, сразу же пожалел об этом. Он смотрел застывшим взглядом вперед, как бы сознавая, что здесь, в Нюрнберге, он стоял на перекрестке, там, где народы всего мира подводили итог его деяниям. Мышцы его горла явственно напряглись, и я предположил, что он готовится заявить, что его мучает совесть, что он не может выдержать ее постоянных приступов в связи с убийствами такого количества людей, перед которым содрогнулся бы даже вождь дикарей-каннибалов. Но Науман продолжал колебаться. Было видно, что он не может отречься от человека, который сделал его генералом и наделил той высшей властью, которой может только пожелать смертный, властью единолично выносить смертные приговоры. И он решил остановиться на прежнем решении и настаивать на том, что одобрял приказ Гитлера.
Желая убедиться, что это было хорошо обдуманное решение, я спросил: «И поскольку вы были согласны с приказом, вы всегда охотно выполняли его, не испытывая потребности попытаться отказаться от его выполнения?»
Его пальцы выбивали дробь на бортике ограждения свидетельского места; он несколько раз закрыл и снова открыл глаза. Теперь чувство моральной вины, возможно, нашептывало ему ответ, который должен был показать миру, что у этого человека есть совесть.
