Спать и верить - [31]

Пришли, на счастье.

— Если не согласен, — шепнул Юрий Федорович, — п-потом выскажешь. А тут — молчи, пожалуйста… Небезопасно.

Небезопасно немного и впрямь выглядели похожие друг на друга квадратными бородами, грузными сапогами и черными картузами возчики и сторожа: такой и на территорию обоза их впустил, цепко оглядев, такой проводил к Гужевому и обратно потом провожал к воротам. И все будто немые, ни слова не говоря.

Сам Гужевой оказался другой, в мягком сером френче, безбородый, с аккуратным бобриком. Обоз размещался на старом водонапорном дворе, кабинет Гужевого — на верхотуре, в башне, из окна виднелась заброшенная церковь, в которую как раз на днях попал снаряд. От церкви осталась торчать сухая вертикаль, вроде как рыбная кость. На столе, не скрываясь, не смущаясь чужих, лежали два золотых кольца с камешками, а также какие-то старинные книги и шкатулка с пастушками и овцами. Лежали большие счеты, а под ними прижатая к столу пачка денег, тоже на виду.

Юрий Федорович бережно вытащил из-за пазухи картонку с морским пейзажем, которая еще вчера висела у них в комнате, рядом с морскими акварелями самого Юрия Федоровича. На пейзаже была бесконечная синева волн и крохотная парусная лодка в углу, а седоков из-за паруса — не видать.

— Оригинал, — прокомментировал Юрий Федорович. — Вот и п-подпись внизу… Н-неодн-нократно п-п-подтверждали у специалистов.

Он почувствовал, что говорит искательно, унижается перед жуликом. Зачем подтверждать неоднократно, если действительно у специалистов, и зачем это говорить, что неоднократно, если один раз экспертизу брали. Что еще за слово плебейское: неоднократно! Сказал бы еще «двух либо же трехкратно»!

Голос выдавал, буквы застревали, а главное — неловкость отца наблюдал Ким, и хотелось больше всего поскорее закончить сделку, даже пусть и в убыток, и исчезнуть. Но и Кима следовало прокомментировать.

— А это Ким, с-сын. Если м-можно, в д-другой раз он п-придет… Меня, н-наверное, на казарменное…

Уж про казарменное объясняться и вовсе не стоило.

— Вижу, — коротко сказал Гужевой: не про Кима, про произведение. — Много же он понарисовал. Хотя что, море большое. Хоть урисуйся.

Последнее хозяин произнес без тени шутки, а просто как логическое уморассуждение, но Юрий Федорович едва подавил торопливый хихик. Но подавил.

— Мне не нравится, но вещь ценная.

И тем же ровным тоном Гужевой перечислил продукты, которые готов был преподнести за морской пейзаж. Не скупился. Предложил больше, чем Юрий Федорович предполагал. Не хлеб же жалеть. Хлеб заплесневеет, а человеки, доктор этот и его волчонок, может и выживут. И сейчас сгодятся, и после войны.

Кима он вполглаза оценил, как фотографией щелкнул. Непростой паренек.

— Мне, вообще, шустрые мальчишки нужны на хозяйстве, — предложил, прощаясь.

— Я его в госпиталь себе д-думаю, — отвечал Юрий Федорович. — А сам он на завод вот с-собирается.

— У меня выгоднее, — так же ровно, без малейшей оценки, сообщил Гужевой. — Еще подумайте. Сам подумай!

Обратился к Киму, как бы отделяя его от отца. «В банду зовет», — понял Ким тоже вдруг очень спокойно, как и не про себя. Вспомнил: Варенькина мама говорила на кухне странное, будто их всех убило в начале войны одной невидимой бомбой, а что происходит — так это посмертные грезы и воспоминания мечт.

На обратном пути шли мимо Кузнечного, уже стемнело, толкучка закончилась, но несколько подозрительных типов мелькало узкими тенями. Юрий Федорович и Ким прошли быстро и пригнувшись. Ветер забрасывал за воротник колючий холодный дождь.

— Сварим сейчас кашу с мясом. — Это первое, что Юрий Федорович сказал после посещения.

— Вареньку угостим? — спросил Ким

Отец помолчал, ответил не сразу.

59

— А Тимур и Тамерлан, значит, одно лицо? — спросил Рацкевич. Он этого не знал, но слышал, что Тимур был хромой. — А он хромой был?

— Тимур настоящее имя, а Тамерлан — значит как раз «хромой Тимур», — слегка забеспокоился Максим.

Беспокоился зря. Рацкевичу как раз импонировало, что хромым был баснословный выдающийся полководец.

60

— Снег! Как хорошо! — захлопала в ладоши Варенька.

Мама последние дни просила не зашторивать, но вчера Варенька забыла и зашторила, а мама не заметила и не перепопросила. И вчера же Варя впервые легла спать одетой. Не в новой до пят с ромашками, в субботу перед войной купленной сорочке: Варя выбрала с ромашкой (девять лепестков!), потому что на двери красовалась арькина ромашка. И еще думала, краснея, что Арьке сорочка понравится. Вот не успел он ее оценить. И он, дурачок, сам не поторопился. Ничего, скоро! Сразу же после Победы.

Легла вчера в рейтузах и свитерке. Пижамы с детства не имела, казалось — глупо. А вот холодно, хоть и одеяло пуховое, тепло не включали, а тут прошел слух, что пока и не включат. Только в позапрошлом году их дом подключили к паровому отоплению, пока немного таких в Ленинграде, вот был праздник! Не надо топить печь, носить дров, угля, который горит лучше, но от которого столько мелкой гадкой пыли, что иной раз лучше бы и померзла. И вот — направили тепло в квартиры, в радиаторы. Словно по мановению! И надо же, война. Все теперь заваливается. Неужели впрямь не дадут тепло? Нет-нет-нет!