Спать и верить - [29]

— Вроде «того», — пожала плечами Ульяна. — Один чорт, по-моему.

— Ах, рано, рано… — растерянно лепетал Здренко, будто в этом деле было свыше предопределено некое точное «ни рано, не поздно». — Что же будет, если начнется голод… Людишки — они же слабые, психология-то в них вся на соплях держится. Пока еще ничего — они и ничего, а как чего, так только увиливай, хе-хе, такой парадокс. Тут и самим предостеречься не грех…

Максима передернуло. Даже на водку глянул, но сдержался.

— Не начнется, — нахмурился Арбузов. — Кирыч с нами, не ссать! По всем знакам, прорыв скоро будет.

56

Командующий фронтом, молчаливый флегматик с пушком пшеничных, как птичка нагадила, усов, в прорыв не верил. Он спокойно воспринял приказ построиться под Кировым, по субординации претензий к нему не было, по самоотдаче и профессионализму тоже, но как-то попахивало от него Кремлем. Иосифом, Лаврентием. Чужими.

Которые когда-то были своими. Или казались. Оставшись на отрезанном куске земли, за стеной огня-крови, на тающей колеблемой льдине, Киров воспринимал сейчас Москву как противника номер два, сразу после фашистов.

Комфронтом внятно и с преизбытком терминов, как автоматический, объяснял, почему неверна та или же иная стратегическая идея рвущегося в прорыв Кирова. Если здесь высунуть нос, то на противуположном фланге подтянется хвост, а если расширить фронт на тридцать шестом, то смертельно скомкается тыл под сто двадцать пятой. Все логично, грамотно, с заботой о живой силе и дальнейшей способности к обороне.

Без живинки, без задоринки, без малейшей идеи, как на экзамене в школе благородных институток.

Почему прорыв невозможен, от зубов отскакивает, а как сделать прорыв возможным — руками картинненько разводит. Полководец белокаменный.

Киров все яснее дотукомкивал, что его просто ловко съели, разрешив рискованный штурм без усилений и со старой командой. Развели на самолюбии, как пионера.

Вместе с комфронтом, впрочем, надо отдать ему небольшое должное, высосали из пальца один вариант. Имитировать наступление под К-ой, обозначить активность, скормить фашикам пару перебежчиков с дезинформацией, макеты танков картонные, которых в цехах Мариинского театра уже намастрячили чуть не сотню, выдвинуть на позиции. Положить там остатки ополчения, чтобы от армии огонь отвлечь. И ударить через Старое Н-ье, всеми силами, из последних сусеков. Если повезет, можно выйти на соединение с N-ским фронтом.

«Если сильно повезет», — безразлично уточнил командующий.

Киров скрипнул зубами. Он стоял у карты, всматривался в стрелочки-флажки. Ему хотелось видеть сквозь карту: как маршируют, пыля, решительные колонны, как грозно урчат настоящие танки, пробираясь к направлению удара, и какой лукавой сапой расползаются по позициям фальшивые танки. Как мудро готовит подразделение к бою убеленный майор, как самозабвенно настроен юный солдат, сочиняющей невесте письмо с обещанием защитить терема Ленинграда, как насмазаны ружья, как остры штыки.

Если все это увидеть — казалось Кирову — сквозь линованную реальность карты, можно усилием воли решить сражение. Обрушить войска на врага, как сапог на жука, спалить, задушить железом.

При этом с упорством осы либо мухи крутилась в голове хозяина Ленинграда злая, пустая и мелкая в такой ситуации мысль. Он вдруг вспомнил, как выселяли в начале войны из города и округи немцев и финнов, потенциальных двурушников, транспортом их услужили, лишив своих, вывезли в глубь России. Пятьдесят тысяч народу! Почему не утопить бы их было в Заливе, просто не утопить? Почему?

Чем он, Киров, думал, почему не решился топить?

В минуты слабости вот такая ненужная чушь мучила великолепного Марата.

57

За обедом Арбузов с Ульяной кроху перевозбудились, взяли еще 0,5, пошли к Арбузову в кабинет, Максим с ними.

Повышенными тонами обсуждали некоего Буфетова с седьмого хлебозавода, которого хорошо бы за одну фамилию взять. Потом щелкнуло в коридоре, и Рацкевич нарисовался:

— Что, сукины гуси, расслабляетесь? И ты здесь? Что там с этим… нацменом?

Максим подробно доложил о проделанном, посетовал, что за Бесчастных академика брать не солидно, хотя уж пора бы (последние шедевры из списка сегодня дозапаковывали, и самолеты стояли под парусами), а ничего другого пока…

Разве вот что история с могилой Тимура, из которой можно легенду выставить, почему война началась, но это слишком, пожалуй.

— Чо, сука, за история?

Рассказал.

История на всех присутствующих произвела впечатление ого-го. Слушали жадно, не перебивая, потом переглядывались долго в тишине.

— Мама не горюй, — резюмировал Рацкевич. — Вот ведь опарыш музейный, окопался, лилипут волосатый! На показательный процесс века тянет.

— Но… — начал, но закашлялся Арбузов: Рацкевич стоял рядом и дымил квадратному в лицо.

— Можно предъявить, что он войну хотел развязать, а ты говоришь, не за что брать? — недобро глянул на Максима Рацкевич.

— Я что думаю, Михаил Михайлович, — осторожно заговорил Максим. — Войну ведь развязал Гитлер. А мы тут вылазим, что советский академик…

— Да не развязал он! — раздраженно прикрикнул Рацкевич. — Я дебил, по-твоему? Не развязал, но хотел! Имел намерение, выползень черножопый. Я его, говнюка, чуял! Чуял, сука, что вражий потрох!