Спасительная любовь - [70]

— Что?

Он продолжал крепко держать ее.

— Я помню, что я сижу в каком-то казино, поглаживаю бассета и думаю, что таких мест, где ты могла бы играть, всего несколько. Как ты потеряла свой жемчуг, Лив?

Горячая волна надежды пробежала по ней.

— Его взяли из моей шкатулки для драгоценностей. Я не знала, что он исчез, пока Джервейс не принес его и не сказал, что выкупил его у ростовщика.

Рассеянно поглаживая ее щеку, он кивнул.

— Ты никогда не играла, да?

Оливия боролась с подступившими горячими слезами.

— Нет, Джек. Я не играла.

Еще крепче обняв ее, он долгим поцелуем прижался к ее лбу.

— Думаю, я знал это. Думаю, мои сестры могли сговориться, чтобы разлучить нас. Мне так жаль, Лив. Мне следовало доверять тебе.

Она провела ладонью по дорогому лицу. Он не брился шесть дней, так что выглядел не лучшим образом, особенно с этим идущим от виска глубоким шрамом. Она подумала, что со временем привыкнет к его новому облику.

— Мы поговорим об этом позже, — сказала она. — Я рада, что сейчас ты веришь мне.

— Конечно, Ты никогда не обманывала меня. Я знаю это. Все эти годы только это и держало меня.

Она затаила дыхание. «Все эти годы». Может быть, нужно расспросить его? Но она не могла думать ни о чем, кроме его рук, лежащих на ее талии, и его губ, касающихся ее уха. Ее охватила дрожь.

— Я рада, — наконец прошептала она, устыдившись своей трусости.

От возвращающейся к нему памяти могла зависеть его жизнь. Ей нужно помочь ему вспомнить все. Но если это произойдет слишком быстро, у нее не будет другого шанса вернуть его.

— Возьми меня, Джек, — молила она, поднимая к нему лицо, чтобы увидеть голод в этих дорогих, глубоких как море глазах. — Будь снова моим мужем.

И, словно ей было неведомо сожаление, она стянула с себя платье и позволила ему упасть у своих ног.

Он не тратил времени на слова. Он взял в ладони ее лицо и припал к горячему рту. Как только его язык проник в ее рот, она растаяла. Она больше не осторожничала, не защищалась, у нее было одно желание — чтобы он поторопился.

«Скорее, я не могу больше. Скорее, я не переживу, если ты не будешь прикасаться ко мне, если ты не войдешь в меня».

Он заметил ее слезы, но подумал, что это слезы радости. Он слизнул их, тронул языком маленькую ямочку у основания шеи, отчего возликовала каждая клеточка ее тела. Он улыбался ей, совсем как раньше, эта улыбка отгораживала их от всего мира, обещала соединение, которое поднимало их над обычной жизнью. Она помогла ему снять рубашку и брюки, потом наклонилась — сердце у нее прыгнуло к горлу — и развязала шнурок его подштанников, а потом спустила их.

Он нетерпеливо ждал, уже готовый, с выпирающей из гнезда темных колец мужской доблестью.

— О, Лив, я люблю тебя.

Она закрыла глаза, стараясь, чтобы эти слова не ранили ей сердце. Когда он все вспомнит, любви уже может не остаться. Ей тоже есть что вспомнить, и это может означать окончательную гибель ее сердца, этого бедного, печального органа, который уцелел только для того, чтобы быть снова брошенным к его ногам.

Глава 18

— Ты все еще не разделась, — осипшим голосом сказал он. Его глаза потемнели, руками он держался за бок.

Он стоял перед ней в великолепии своей наготы, его тело стало зрелым, и новые шрамы только подчеркивали его мужественность.

— Что мне делать? — спросила она. Его улыбка была невероятно озорной.

— Нельзя сказать, что тебя украшает эта нижняя рубашка.

Ее кожа загорелась под его жарким взглядом, волны возбуждения прокатывались по ней.

— Она видела лучшие дни.

Живот ее сжался от предвкушения. Сердце забилось сильнее. Она взялась за подол рубашки и начала стягивать ее. Очень медленно — в горле у него рождались звуки нетерпения — она поднимала ее, обнажив сначала колени, потом длинные бедра, а потом, намеренно ленивыми движениями, треугольник светлых кудряшек, которые когда-то так нравились ему.

Он не позволил ей продолжать. Пробормотав проклятие, он взялся за расшитый верх ее рубашки и рванул. Старенький батист порвался, как бумага, оставив ее трепещущей перед ним. На ней остался лишь простенький медальон, который он дал ей много лет назад.

Она застыла. Узнает ли он медальон? Может быть, скажет: «Смотри, Лив. Это же медальон, который я дал тебе для нашего обручения. Мой портрет все еще там? И прядь моих волос?»

И что ей тогда сказать?

Он тыкался носом в ее шею, словно не замечая медальона.

— Мне кажется, ты ждешь, чтобы я отнес тебя в постель, — прошептал он. — Лентяйка.

Она засмеялась; его слова подействовали на нее как шампанское. Она забралась на кровать и повернулась к нему, почувствовав себя очень смелой оттого, что предстала перед ним вот такой, полностью открытой и уязвимой.

— Иди ко мне, — сказала она, и он подчинился. — Люби меня, — просила она, и он засмеялся, глядя ей в глаза, опять сделавшись прежним, каким она его любила. Он снова был юным, счастливым и безмятежным. Они лежали кожа к коже, нос к носу, его запах заполнял ее ноздри, проникал внутрь; она растворялась в нем. Сердце прыгало, кожа горела. Приятная истома овладела ею и усыпила волю.

— Помнишь, как мы любили друг друга среди вереска? — спросил он, нагибаясь, чтобы поцеловать ее долгим, медленным поцелуем, соединением губ, языков и зубов, который сделал больше, чем пробудил память о других поцелуях.