В конце туннеля один из албанских офицеров открыл дверь.
Мэй сидела на табурете неподвижно и прямо. Она махнула рукой, не поворачивая головы.
— Hello, there![50] — сказала она им.
Матье стоял перед мольбертом с кистью в руке, и Старру потребовалось несколько секунд, чтобы убедиться, что он не стал жертвой очередной галлюцинации.
Матье писал икону.
Это был образ Мэй — наивный, неумелый, но трогательный в своей нежной неуклюжести. Вокруг головы — нимб, а над нимбом надпись кириллицей: СВЯТАЯ МЭЙ АЛБАНСКАЯ.
— Профессор Матье… — начал Каплан.
Матье отступил на шаг и с удовлетворением посмотрел на свое произведение.
— Это лучшее, что я сотворил в своей жизни, — сказал он. — Святая Мэй Албанская, Спасительница всех нас!
— Профессор Матье! — сделал еще одну попытку Каплан.
— Вы знаете, эти проклятые нимбы чертовски трудно писать, — продолжал Матье. — Казалось бы, пустяк, но… Погодите… Думаю, нужно добавить немного золота, вот здесь… Один штрих…
Она смотрела на него с такой любовью, что если бы любовь могла держать кисть, то получился бы шедевр, подумал Старр.
— Не шевелись, Мэй. Я должен придать нимбу еще немного блеска…
— Почему я не могу шевелиться? На мне нимба нет, так что какая разница, шевелюсь я или нет? А курить можно?
— Пока я работаю над твоим нимбом — нет. Постарайся мне немножко помочь.
— Профессор Матье! — взревел Каплан, выйдя из оцепенения. — Вы допустили ошибку!
Матье взглянул на молодого ученого, затем вновь обратил свой взгляд к иконе.
— Какую ошибку? Слишком много золота? Знаете ли, эта вещь должна распространять свет. А как бы вы стали писать нимб?
— Не могли бы вы хоть на несколько секунд перестать нас ненавидеть, профессор? — мягко спросил Старр. — Ладно, чего уж там, мы все жрем дерьмо. И вы уже не первый год по-всякому даете нам это понять. Но, оказывается, нельзя покончить с дерьмом, не покончив при этом и со всем остальным. Вы уничтожите не только дерьмо, но и красоту, профессор. Никаких больше икон. Никаких золотых нимбов. Никакой любви. В связи с этим довожу до вашего сведения, что мы связаны с гигантской кучей ядерного дерьма, и если какой-нибудь нервнобольной придурок нажмет на курок…
— Профессор Матье! — орал Каплан. — Вы допустили ошибку…
— Кто? Я? Нет. Никакой ошибки.
— Дезинтеграция духа повлечет за собой цепную реакцию!
На Матье это произвело впечатление.
— И вы проделали весь этот путь, чтобы процитировать мне слова Евангелия?
— Saint Mathieu[51], — сказала внезапно Мэй.
— ЧТО? — взорвался Каплан.
— Вы сейчас цитируете Евангелие от Матфея, — любезно пояснила ему Мэй.
Старру захотелось рассмеяться, но из горла вырвались лишь хриплые взвизги, и он умолк. Все они были одурманены этой концентрационной вселенной духа, сочившегося из каждого элемента системы, находились во власти галлюцинаций и мессианских настроений, против которых столько боролись в СССР, — это не вызывало сомнений. Однако нужно было выяснить, какую роль в этом играло передовое топливо, а какую — переработка, которой топливо подвергалось внутри каждой общественной модели — западной и «социалистической», внутри которой они сейчас находились.
— Вы совершили колоссальную ошибку, не достойную ученого вашего масштаба! — орал Каплан. — К счастью, мы вовремя вмешались! Иначе уже не осталось бы ничего из тех вещей, которые делают нас людьми.
У Матье был оскорбленный вид. Он бросил кисть.
— Послушайте, Каплан, а вы не могли бы перечислить хоть какие-нибудь вещи, «которые делают нас людьми»?
— Вот тут вы несправедливы, профессор, — дружелюбно вмешался Старр. — Вы же знаете: музеи, симфонии… В Лондоне за одну картину Мазаччо заплатили миллион долларов!
— Матье, я пришел сюда не для того, чтобы выслушивать ваши метафоры! — взвыл Каплан.
— Именно это я и имею в виду, — резко парировал Матье. — Если это всего лишь метафоры, самое время спросить себя, что в нас осталось человеческого…
Вдруг они услышали вопль албанского офицера. Офицер показывал на дверь и захлебывался потоком слов.
Лицо Каплана приобрело землистый, трупный оттенок.
— Что он пытается нам сказать? — спросил Старр.
— Он говорит, чтобы мы поторапливались, — перевел Каплан. — Он не может гарантировать, что какой-нибудь неуравновешенный солдат…
Стар страшно удивился.
— Вы понимаете по-албански? С каких это пор?
— Мне не нужно понимать по-албански, чтобы…
Все операции по высвобождению духа были заранее расписаны по минутам — получалось двадцать пять минут. Но чего никто не мог рассчитать по минутам, так это на сколько еще хватит выдержки у солдат.
— Поторапливайтесь, господа, — сказал Старр. — Сообщите нам то, что считаете нужным, и покончим с этим. Там снаружи — бомба в двадцать мегатонн, которой может воспользоваться любой дурак.
Снаружи Литтл проверял по карте обратный маршрут. Если только не наткнуться на фанатика, который откажется подчиняться приказам, все должно пройти без осложнений. А сорок лет «образцового режима» сделали этот народ очень дисциплинированным. Литтл с удовлетворенным видом сложил карту. Можно говорить что угодно, но для успеха операции дисциплина важнее всего. Впервые с момента знакомства его люди видели, как он смеется.
