Спасибо! Посвящается тем, кто изменил наши жизни - [36]

Стала такой и Марина Николаевна, хотя годы ее учебы, конечно, казались нам очень далекими. Мы – тринадцатилетние юнцы, и она – умудренная опытом, уже хорошо пожившая двадцати девятилетняя учительница. Нам тогда казалось, что между нами целая пропасть прожитых лет. И только сейчас понимаешь, что двадцать девять – это бушующая молодость, это все впереди, а разница в шестнадцать лет – это всего лишь мгновение. Но это всем известная лирика, а в восьмом классе к испанскому языку и его преподавателю было у меня весьма практичное отношение. Я пришла учиться – учите меня. Я делаю свою работу хорошо, и вы будьте добры.

В таком режиме мы прожили три года. Два раза в неделю испанский, в остальное время беззаботная гульба и все остальные радости детства. Выпускной одиннадцатый класс наступил слишком быстро, и выбор будущего места учебы стал неотвратимым. Уже нельзя было сокрушаться об отсутствии актерского таланта, нельзя было мечтать о карьере врача с абсолютным, несмотря на отличную оценку, непониманием химии, нельзя было наивно заявлять о желании ехать в деревню выращивать бычков, всем сердцем не принимая дачную жизнь, или сообщать о намерении выйти замуж за миллионера, будучи при этом влюбленной в мальчишку-одноклассника. Можно было только иметь четкое представление о том, что среди перечня будущих вступительных экзаменов на моем пути не должно быть непонятной, а потому ненавистной алгебры. Не было в моем отношении к испанскому языку никакой фанатичной любви и всепоглощающего увлечения. Было лишь осознание того, что я – явный гуманитарий, языки и литература мне даются легко, а посему свой жизненный курс надо направить именно к лингвистическим берегам. А для того чтобы берега эти не были совсем уж пологими, чтобы гордость была от осознания собственной значимости, да удовлетворенное тщеславие от их взятия, мелькнула у меня мысль о набеге на филфак МГУ. И как мелькнула, так и примелькалась, так и прижилась в сознании, и оформилась, и вылилась в гонку по репетиторам и в промчавшийся в одно мгновение последний школьный год. Поступать я собиралась на кафедру иберо-романского языкознания в испанскую группу. Во-первых, продолжать учить английский казалось скучным. Школа дала такую базу, над которой не властно даже время. Конечно, я забываю слова и какие-то обороты, но до сих пор объясняюсь вполне свободно в том объеме, который мне в жизни оказался необходим. Испанский же казался более перспективным. На фоне шести английских групп испанская – только одна. Территориальное распространение в мире испанского языка очень велико, да и занятия на факультативе не должны были пройти даром. Все же есть какая-то основа, – значит, учиться будет легко. К сожалению, я из тех людей, кого сложности не закаляют, а пугают и останавливают. Итак, цель была обозначена, курс на поступление взят.

С Мариной Николаевной мы не встречались. Факультатив начинался тогда, когда одиннадцатиклассники давно разбегались по своим неотложным и таким важным делам. Она занималась своим делом, я – своим. И даже после того, как содержимое моей сумочки украсил студенческий билет МГУ, мне не пришло в голову специально зайти к ней. Пусть даже не для того, чтобы поблагодарить, а хотя бы затем, чтобы похвастаться. Кажется, на дне рождения школы я разговаривала с Андреем Борисовичем и наверняка передавала приветы «испанке», но не более того. А зачем? Филфак МГУ – мой личный выбор, и только. Так мне тогда казалось. Юношеский максимализм и восприятие себя центром вселенной – болезнь практически неизбежная, но, к счастью, проходящая с возрастом. Возраст, однако, наступил этот у меня далеко не быстро. Сейчас, когда я вспоминаю свою первую встречу с Мариной Николаевной после окончания школы, мне до сих пор неловко и, наверное, стыдно. Я забирала после уроков свою младшую сестренку, учительница шла вести неизменный факультатив, столкнулись в рекреации первого этажа.

– Здравствуйте, Марина Николаевна. – Я вежливо улыбнулась.

– Ларочка! – Она схватила мои руки в свои, тепло пожала. – Как же я рада тебя видеть! Ну, как ты? Что?

– Учусь на ром-герме.

– Да-да, я слышала, что ты пошла по моим стопам.

«По вашим? Ах да! Вы же тоже оканчивали ром-герм. А я и забыла». Хорошо, что эти дурацкие слова не прозвучали вслух. А Марина Николаевна продолжала расспрашивать:

– Как учеба? А кто научный руководитель?

– Виноградов.

– Венедикт Степанович?

– Да, завкафедрой.

– И у меня он был. А практика какая-то есть?

– Летом ездила в Испанию с детдомовскими детишками.

– Ну, надо же! И меня Виноградов отправлял. Подумать только! Все, как у меня!

Я недоверчиво слушала. Передо мной стояла почти старая тетка (думаю, ей тогда было, стыдно признаться, лет тридцать пять) и рассуждала о том, что моя настоящая жизнь похожа на ту, которая была у нее лет, наверное, сто назад. Моя наставница воодушевленно продолжала:

– Я так за тебя рада. А как там наши?

Именно так она и сказала: «Наши», имея в виду моих одноклассников – ее первых учеников. Но разве могла я тогда уловить всю значимость этого простого местоимения, которое так ясно и лаконично характеризовало Марину Николаевну. Мы вылетели из гнезда, оперились и думать забыли о своем наставнике, а она всегда о нас помнила. Мы были ее детьми, ее первенцами, мы навсегда остались «своими» – теми восьмиклассниками, к которым она впервые в жизни вошла в класс.