Спасибо! Посвящается тем, кто изменил наши жизни - [31]

Как-то раз, в одну ночь кровать увеличилась вдвое и утром оказалась необъятной для одной подушки, мятого пледика и сердца, сведенного судорогой незнакомой сизо-серебряной боли. Судорогой неуютной тягучей боли, с которой невозможно было смириться и жить как прежде. Стараясь убежать от нее, я иногда целыми вечерами без цели бродила по переулкам, спешила вниз по бульвару, с интересом осматривая знакомые улицы и вечерние огни, пытаясь понять, для чего теперь нужен этот город, освещенный вывесками и вспыхивающими рекламными щитами. Однажды во время такой прогулки вдруг закралось подозрение, что эти бутики, знакомые и теперь совершенно чужие кафе, принадлежащие другим влюбленным полутемные ресторанчики, торговые центры, в лабиринтах которых одной так легко потеряться, кинотеатры, салоны-парикмахерские – на самом деле не что иное, как отвлекающие процедуры. Незамысловатые припарки, позволяющие ненадолго притупить сизо-серебряную боль разлуки, молчание телефона, помогающие забыть о пустоте, горечи и тоске. И на некоторое время обрести обманчивую уверенность, что все хорошо. Ведь, как объясняла когда-то бабушка, для этого и нужны отвлекающие процедуры: чтобы переключить внимание на более мягкий, назойливый, нарастающий по силе раздражитель.

Изо всех сил стремясь убежать от невыносимой сизо-серебряной боли, я старалась отвлечься мерцанием лампочек, грохотом динамиков, жжением коньяка. Растворялась в тихой убаюкивающей музыке, вливала в себя крепкий кофе. Жадно поглощала жгучие соусы японской и корейской кухни.

Скоро город предстал передо мной в дразнящем золотом и синем сиянии, превратился в безразличный механизм, предлагающий мелкие и крупные отвлечения за деньги. Всем, кто серьезно болен, кто одинок, кто устал от одних и тех же маршрутов, кто пресытился, страдает от пустоты, озлоблен и утомлен. В отличие от бабушки и древних целителей, стремящихся принести пользу и спасти страдающего человека от болезни, город вел себя жестоко, многие его процедуры дразнили, вызывали привыкание, превращали своего последователя в кого-то другого. И следующее утро не несло никакого облегчения. А только усиливало ощущение бессмысленности и пустоты.

Как-то раз, под утро, очнувшись за стойкой бара, я вспомнила, что давным-давно, включив синюю лампу, бабушка всегда заводила будильник, точно отмеряя время, необходимое для прогревания. «Семь-десять минут», – говорила она. Ведь для того, чтобы процедура не принесла вреда, не повлекла осложнения, ее надо проводить строго определенное время, не слишком затягивая. Больше всего похожая на большую нахохленную сову, прогревая лампой, бабушка готовила меня к жизни и рассказывала: что надо говорить мужчинам, куда надо спешить, кому стоит верить. Придерживая за худенькое запястье своей волевой и сильной рукой, она требовала, чтобы я слушала, не вертелась, «не егозила», набиралась ума, прогревалась и выздоравливала. А когда подходил срок, будильник издавал ворчливый кудахтающий сигнал, синее сияние гасло, тепло и щекотка прекращались. Бабушка командовала: «Все, можешь открывать глаза». Сворачивала шнур. Прятала лампу в пакет с эмблемой фестиваля. И убирала ее назад, в шкаф, до следующего раза. И теперь, за стойкой бара, я подумала, что, видимо, это именно те слова, которые нужно однажды сказать себе в городе, чтобы его процедуры не слишком затягивались, не шли во вред, не становились целью существования, не убаюкивали и не отупляли. Видимо, это те самые спасительные, волшебные слова, которые заставят Синих птиц и Жар-птиц разлететься по подвалам и чердакам, уложить головы под крылья, превратиться обратно в ведра с краской и мусорные пакеты. Тогда станет немного грустно, немного больно. Одиноко. Пусто. Но терпимо. Как и всегда наутро, после ангины. И я схватила сумочку, поскорее вышла на улицу, жадно вдохнула фиалковый морозный воздух раннего утра. И побежала в вихре снежинок к метро. Спасибо, бабушка! «Все, процедура закончена. Можешь открывать глаза. Можешь жить дальше».

Елена Нестерина

Начала писать еще во время обучения в Литературном институте имени Максима Горького. По словам автора, ее творчество можно охарактеризовать как социальную фантастику с элементами чуда и волшебства. Успешно сочетает издательскую работу, творчество и заботу о семье. Как дон Корлеоне.

Черный чекист

…За тебя, угнетенное братство,

За обманутый властью народ.

Ненавидел я чванство и барство,

Был со мной заодно пулемет.

И тачанка, летящая пулей,

Сабли блеск ошалелый подвысь.

Почему ж от меня отвернулись

Вы, кому я отдал свою жизнь?[1]

В школе меня называли Чекист. Не сказать, чтобы всю жизнь. В романтическо-подростковый период.

Я тогда носила черную кожаную куртку. Воротник у нее был жесткий и все время поднят. Потому что если его отвернуть и положить на плечи, было видно, что вшитый в его середину трикотаж сильно заштопан. Да, куртка была старая, и не кожаная даже – а сделанная из толстого, упругого, но стойкого кожзаменителя. Ее купила тетя Галя – и носила в середине шестидесятых годов. Произвели ее в Чехословакии, мой папа говорил, что такие куртки были у заправщиков тамошних самолетов на гражданских аэродромах. Не знаю, так это было или нет, на какого такого маленького заправщика была она сшита, но куртку я носила чуть ли не с пятого класса. Мы отыскали ее с мамой в деревне, отреставрировали. Отличная курточка с заново вшитым темно-синим замком-«молнией» (черного мы не нашли). Непродуваемая и удобная.