Спаси нас, Мария Монтанелли - [3]

Нет, ему безусловно сорвало крышу. Однажды он спросил у меня, сколько, по моему мнению, ей лет. «Восемьдесят один», – выпалил я, не подумав. Надо было видеть выражение отцовского лица. Его крупный план можно было бы использовать в кульминации драматического фильма; режиссер бы обзавидовался, ведь даже после сотни репетиций он не достиг бы подобного эффекта – такого скорбного наклона головы, столь по-собачьи печального взгляда, говорящего «я не сержусь, я лишь огорчен», отчего на глаза мгновенно наворачиваются слезы. Я тут же раскаялся в своих словах. Я специально бил по пустым воротам, не стоило этого делать, мне стало его жаль. Иногда мне кажется, что он вообще ни в чем не петрит. Нехорошо, конечно, так думать о том, кто все же приходится тебе отцом.

С другой стороны, я был не так уж далек от истины. Меньше шестидесяти ей определенно не было. Отец же полагает, будто подцепил на крючок этакую гламурную фотомодель, что прогуливается по пляжу или бежит по волнам в рекламных роликах. В первый раз я увидел ее, когда мы с мамой потащились в обувной магазин покупать мне новые ботинки. Магазин называется «Chaussures Modernes», что по-французски означает «модная обувь», но ее-то как раз там днем с огнем не сыскать. Я честно признался маме – мне даром не нужно то, что выставляла из коробок худая как скелет продавщица, пошатывающаяся на высоких каблуках. Тут, легонько толкнув меня, мама шепнула мне на ухо: «Смотри, вот она…»

Я моментально врубился. Увиденное не оправдало моих опасений. То, чего я так боялся, наслушавшись отцовских баек и находясь в плену собственных фантазий (а именно что в реальности все окажется не так уж страшно и что всеми поносимая любовница моего отца предстанет «чудесным человеком» или, не дай бог, эффектной красоткой, от жгучего взгляда которой проваливаешься сквозь землю), к счастью, не подтвердилось.

Это чучело оказалось еще страшнее, чем рисовало мне мое смелое воображение. Она стояла перед витриной с прозрачными шарфиками и элегантными дамскими сумочками, беседуя с одной из продавщиц в каких-то восьми метрах от нас. На леопардовое манто, не гармонирующее с ее кукольной, щуплой фигурой, еще можно было бы смотреть сквозь пальцы, равно как и на кошмарные лаковые туфли и черную лаковую сумочку, висевшую на руке, но ее лицо…

Перво-наперво ее прическа… Создавалось впечатление, что даму стригли в аэродинамической трубе и со сверхвысокой для ее возраста, крейсерской скоростью. К тому же ее голова была словно бы слишком туго прикручена к шее, так что кожа на лице натянулась до предела, готовая лопнуть сию минуту даже при попытке улыбнуться. Признаю, что нос у нее был вполне ничего, тонкий, заостренный, с аристократической дугой. Помню, как отец показал мне однажды в книге об археологических раскопках изображение какой-то женщины-фараона, а может, это была просто подруга фараона, которая, по мнению отца, походила на его любовницу как две капли воды. Нефертити – так звали ту красавицу-фараоншу. Папаша мой действительно полагал, что у него роман с такой вот Нефертити. Фантазии ему было явно не занимать. Увидев ее тогда возле обувного магазина, я понял, что он имел в виду ее нос. Под носом, однако, был рот, который тут же перечеркивал ее единственное достоинство. Изнеженные губы, брезгливо дегустирующие самое дорогое шампанское и приемлющие лишь тончайше нарезанный лосось. Глаза у нее были почти грустные, очень большие и круглые, выражающие легкий испуг – будто она боялась, что в любой момент ее могут выгнать из магазина взашей, наплевав на все ее бабло. Нет, то, что я увидел, несомненно, успокаивало, но и, как это ни странно, слегка разочаровывало.

– Ну и шлюха! – сказал я по дороге домой, минуя сверкающие витрины торговой улицы.

Мама ничего не ответила, но, отвернувшись, боковым зрением я успел заметить, что она улыбнулась. В тот вечер за ужином я внимательно изучал лицо отца, неуклюжими движениями ковырявшего рыбный пирог, запеченный в ракушке. Я пытался представить себе, как его губы касаются осуждающего вдовьего рта, как прижимаются к нему и как изнеженные губы в леопардовом манто наконец сдаются.

На горячее был морской язык. Мама, как всегда, сама разделала рыбу, поскольку отцу это занятие было не под силу. Отец и еда – это вообще отдельная песня. Всякий раз он возится с едой с каким-то смешанным чувством страха и отвращения, пытаясь максимально оттянуть тот момент, когда в конце концов придется-таки отправить ее в рот. Он не дотрагивается до еды руками, пользуясь исключительно ножом и вилкой, – наверное, поэтому разделку рыбы он считает таким же страшным и грязным делом, как снятие швов со свежей ожоговой раны. Мама готовила совсем неплохо, по крайней мере из раза в раз она стремилась сделать нечто оригинальное, как, например, в случае с этими ракушками взамен обычной миски. Надо признать, что в настоящей ракушке блюдо выглядело в высшей степени профессионально. Нет, по брачному объявлению эти двое не сошлись бы никогда. Слишком очевидны были их различия. «Люблю вкусно готовить», – написала бы мама. «Питаю отвращение к еде», – охарактеризовал бы себя отец (если только эта еда обильно не сдобрена взбитыми сливками и сахаром, ведь именно на десерт был нацелен его жадный взгляд поверх всех этих ненавистных закусок и горячих блюд).