Спасение челюскинцев - [8]

И Кренкель и Буйко как будто не имели никакого отношения к экспедиции.

Спокойны они были вот почему. После торжественных проводов «Челюскин» направлялся в угольную гавань, чтобы пополнить запасы угля. То есть у Кренкеля и Буйко были в запасе еще два дня.

Пароход после загрузки углем выглядел уже не так шикарно, как на набережной лейтенанта Шмидта. Но вот порядок на судне был восстановлен, и «Челюскин» уходил в море уже по-настоящему навстречу неизвестности.

Растворились в сумерках дрожащие огни города, но еще долго висело в небе электрическое зарево. И оно погасло. Появились звезды.

И вот вы стоите на палубе в темноте и одиночестве. В ушах еще звучат слова напутствий и звуки оркестра. И вдруг вас охватывает некоторое беспокойство, восторг и ужас. Вы оказываетесь между двух бездн — морской и небесной. Вы слышите плеск волн, чьи белые гривы слабо мерцают в темноте, видите, как мачта слегка покачивается между звездами. И о чем-то думаете. Не то о вечности, не то о древних мореплавателях, когда они в море ночью, не то о тех, кто остался на берегу…

Начало похода, когда еще не остыло возбуждение от прощания, когда еще испытываешь восхитительный избыток сил, всегда создает обманчивое предчувствие будущих побед. Преодоление некоторых не слишком крупных препятствий порождает ложную уверенность в неуязвимости судна, а недостатки кажутся легко устранимыми. Мысль о том, что ты участвуешь в выполнении важного государственного задания, горячит твою кровь. Какие уж тут сомнения в исходе экспедиции!

Только капитан не был настроен столь благодушно, как большинство участников похода.

Впрочем, он старался гнать всякие сомнения.

«На «Сибирякове» прошли — и тут должны пройти», — сказал он себе.

Уже через день обнаружилось, что машина вместо положенных ста двадцати оборотов дает лишь девяносто. Произошел перегрев одного из главных подшипников. Пришлось бросить ход и заниматься устранением дефекта. В довершение к этому судно оказалось слишком валким. При ветре в три балла не только ученые и журналисты, но даже кое-кто из команды почувствовал потребность в уединении из-за морской болезни.

И все это в то время, когда дорога была каждая минута. Один день мог решить судьбу экспедиции: вдруг ударит мороз, и судно окажется вмерзшим в лед у самого Берингова пролива.

И только однажды, один на один со Шмидтом, у капитана вырвалось:

— Это мы всего-навсего в уютной Балтике! Мы еще не видели ни настоящего моря, ни шторма, ни льда.

Но вот осталась позади и Балтика, и Копенгаген, где устранялись неполадки в машине, встреча с «Крестьянином», идущим из Великобритании, на котором плавал старшим штурманом брат Владимира Ивановича. Показались фьорды Норвегии, поросшие лесом, и разноцветные крыши ухоженных ферм по берегам.

Красинцы, которые были в составе команды «Челюскина», вспоминали, что несколько лет назад проходили эти же фьорды в ночь накануне Ивана Купалы. Тогда взлетали в темное небо отраженные в воде фейерверки, а в огромных кострах на берегу сжигалось «зло», а попросту — соломенные чучела. «Красин» сопровождали шлюпки и мотоботы простых норвежцев. Красинцам кричали на ломаном русском языке:

— Спасите нашего Амундсена!

— Да здравствует Россия!

Рабочая молодежь пела «Интернационал», что не очень вязалось с религиозным праздником.

А во всем остальном на «Челюскине» все шло так гладко, что журналисты даже заскучали по бурям и штормам.

28 июля отпраздновали годовщину выхода «Сибирякова» в свой исторический рейс, и сибиряковцы, которые составляли ядро команды, поделились своими воспоминаниями. На «Челюскине» их было двадцать три человека.

В эту же ночь погода стала меняться. Судно как бы попало вдруг в иной мир — незнакомый и мрачный, придавленный сверху низким свинцовым небом. Ветер поднимал волны, превращая их в пыль. Ярость ветра с каждой минутой росла. В каютах и на судне из-за качки нарастал беспорядок. Усиливался скрип частей, которым как будто не следовало бы и скрипеть. Брызги били в борт, как шрапнель. И в довершение всего грянул дождь с грозой.

Судно стало демонстрировать свои самые наихудшие качества, и в первую очередь чрезмерную валкость: крайне стремительная бортовая качка нарастала, крен доходил до пятидесяти градусов.

Мимо прошел карнавально иллюминированный лайнер. Волны, казалось, никак не влияли на его ход.

Молнии выхватывали из мрака пароход, неподвижные зеленоватые струи дождя и рваные тучи.

Шторм свирепствовал двое суток. С палубы смыло тридцать пять тонн угля и много дров. В машине обнаружились новые неполадки.

Теперь на палубе оставались только вахтенные корабля.

И только стихло, только проглянуло солнце, как все свободные от вахты, независимо от профессии, занялись делом: закрепляли разболтанный качкой груз, на бревнах будущих домов острова Врангеля раскладывали для просушки вяленую баранину.

Корреспондент одной газеты спросил у Воронина:

— Скоро будет Мурманск. А где же мы будем брать лоцмана Для прохождения в порт?

— Домой я хожу без провожатых, — буркнул капитан.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ПОДХОДИЛИ к берегам Кольской губы. Стояла светлая, мглистая, неотличимая от дня ночь. Холодный воздух заволакивал голубизной и серебром скалы, кое-где побелевшие от птичьего помета. Крики чаек заглушали все судовые звуки и удары ярко-зеленых волн о борт.