Спасение челюскинцев - [20]

Были уже совершены десятки полетов в сторону моря, но всякий раз приходилось возвращаться или из-за плохой погоды, или из-за отказа техники, которая никак не хотела работать на морозе.

Ляпидевский злился. Более того, он считал свое бездействие преступным. Однажды он так и сказал своему механику Руновскому:

— Я чувствую себя преступником оттого, что не могу долететь до «Челюскина».

— Но ведь мы делаем все, что в наших силах, и даже сверх того, — возразил тот.

— Оно, конечно, так. Наши обмороженные лики служат как бы доказательством нашей деятельности. Но все это, в сущности, никого не интересует. От нас ждут не «напряжения всех сил», а дела. Как заставить матчасть работать бесперебойно? И светлого времени в обрез. В темноте при минус сорока пока еще никто не садился на лед. Даже сам Молоков, Галышев и Водопьянов.

— Может быть, челюскинцы пробьются?

— Может, и пробьются. Но нам надо быть наготове. Хорошо бы перебраться к ним поближе, в поселок Уэлен.

— Хорошо бы, — согласился механик. — Пойдем тогда на матчасть ероплана гайки крутить.

Наконец, удалось вылететь в Уэлен.

Это был первый удачный полет.

Как только утихло — стоял прозрачный день, моторы удалось запустить засветло — Ляпидевский вылетел из Уэлена в район «Челюскина». И тут вспомнил, что оставил свою меховую самодельную маску на культбазе. Терять драгоценное, столь ограниченное светлое время не хотелось, и он решил лететь без маски.

Холодный воздух обжигал лицо, ресницы покрылись инеем даже под очками. Ляпидевский моргал, таращил глаза и почти ничего не видел: ресницы склеивались и даже как будто поскрипывали. Он приложил к лицу перчатку, но ее тут же вырвало набегающим потоком и унесло за борт. Голыми руками особенно не поработаешь, но Ляпидевский решил лететь дальше. И полетел бы, да левый мотор стал давать перебои.

Стиснув зубы, проклиная мороз, Арктику, климат, авиационную технику и собственную забывчивость, он повел самолет назад в «аэропорт» вылета.

Но еще большими проклятьями он разразился из-за баллонов, в которых кончился сжатый воздух, необходимый для запуска двигателей. Без сжатого воздуха самолеты превращались в музейные экспонаты.

Ляпидевский пошел к врачу, попросил забинтовать обмороженное и уже начавшее кровоточить лицо и в тот же день поехал на собаках назад, в бухту Провидения, где еще были баллоны. Правильнее скажем, не поехал, а его повезли.

Вот тут-то, в пути, он впервые по-настоящему познакомился и подружился с чукчами.

Он окончательно разболелся в пути, что не мешало ему, однако, сверять свой маршрут с летной картой и делать отметки: «Здесь надо иметь в виду сопку», «Тут нет ни единого места, где можно было бы не разбиться при посадке».

Даже будучи больным, он соблюдал все правила хорошего тона, принятые на Чукотке. Промерзнув насквозь и едва не теряя сознание, он не стремился тотчас в тепло, а начинал беседу у входа в ярангу — так принято. Разумеется, трудно назвать разговором те несколько русских и английских слов (береговые чукчи умеют объясняться по-английски) и рисунки на снежном насте, сделанные ножом. И в то время, пока шла беседа, Ляпидевский слышал, как внутри жилища спешно наводили порядок: что-то убирали, подметали пол.

Понимая, что в яранге уже готовы к приему гостя, он нырял под рэтэм — покрышку. Хозяева выражали высшую степень удивления и радости, хотя прекрасно знали, что гость у яранги, и произносили свое приветствие:

— Еттык! (Пришел!)

И Ляпидевский отвечал на чистейшем чукотском языке:

— И-и. (Да.)

Со временем он оценил чукотское приветствие, когда первым здоровается не гость, а хозяин: ведь гость может растеряться и не сразу сообразить, что сказать. И тут хозяин или хозяйка произносят свое «еттык» с оттенком доброжелательности и радости.

При рукопожатии следовало неизменное: «Каккумэй!» — возглас радостного удивления. Надо думать, что удивление всегда бывало искренним, так как не каждый день увидишь нового человека да еще и с забинтованным лицом.

Собачий поход длился неделю.

В бухте Провидения, несмотря на усталость и болезнь, Ляпидевский приступил сразу же к подготовке второго самолета. Он рассчитывал перегнать и этот самолет поближе к «Челюскину» и на нем же перевезти в Уэлен баллоны.

В пустой железной бочке из-под бензина он вырубил зубилом квадратную дыру. Этот квадратный кусок пошел на дверцу. Дверцу навесил на петли, отодранные от чемодана. На полученную таким образом «печь» поставил другую бочку, а в верхнюю бочку положил лед. Так был сооружен титан для подогрева воды. Мотор на АНТ-4 был, к сожалению, водяного охлаждения и требовал воды, которую на Чукотке зимой добыть не так уж и просто.

И тут замело. И замело по-настоящему. На Чукотке может дуть неделю, две, три. И с этим уж ничего не поделаешь: надо ждать.

А «Челюскин» в это время двигался на восток.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

А ПОЛОЖЕНИЕ «Челюскина» было не из самых лучших. То есть положение было таким, что только чудо могло освободить судно, намертво впаянное в ледяные поля.

Стоял мороз, завывала метель. А в стороне шел битый лед, как по реке в ледоход, и в нужном направлении — на восток. Нет, челюскинцы не надеялись на чудо. Авралы следовали один за другим. Лед кололи, взрывали, но на освободившееся место с шипением лезла новая льдина. В этом упорстве бездушной стихии было что-то гнетущее.