Спасенье огненное - [88]

– Ты что думаешь, тут раз-раз, и все? – Ложкин недоволен, что Миши долго не было. – Вымыл кобылку-то? Раньше иной хозяин и гриву причешет кобыле, ленточку вплетет, это ж у нее свадьба.

Ложкин увел Ласточку в загон, торопливо вернулся.

– Ты бы зашел как-нибудь, Мишаня. Я в журнале повесть нашел занимательную. Про деревню. Я там карандашом отметки сделал – где неправда. Врет много! Разе так можно писать, когда не знашь! У его хозяйка одна описана, трепаный лен в предбаннике хранила. Кто же так делат! Он отволгнет и сгниет, лен-от, да и все. И сажа ведь иной раз быват, копоть. Ерунда написана. Ты бы вот почитал, дак смеялся бы. Но-о. У его тамока еще баню подпалили. Дверь поленом подперли и подпалили. Вот, погляди, я те нарисую. Вот полено однем концом в дверь, так? А другим-то, Мишаня, говорит, в дверной порог! Дак ето кто в предбаннике дверь в дверь ставит? Дверь обязательно в угол рубят, и никак дверь не подпереть. Вот так он будто дверь подпер, а лен поджег. Врет, да и все. Никак пожар не мог получиться. И как-то в журнале написали. Как это, Миша? Почему?

Мишане некогда слушать воспоминания и рассуждения. Покивал, со всем согласился и уже включил мысленно первую скорость, но старик не отпустил:

– Пойдем, Миша, вон на лавочке посидим. Дело есть.

Ну, сели. А до дела разговор у Ложкина все как-то не доходит.

– Сколь уже Тимохе-то? Шесть? А большой. В Туровых. Пробился все же росток от Григория Филипповича, прадеда твоего. Ты-то в катаевскую породу, оне мелкие были. Все Туровы – тамока (кивнул в сторону кладбища на Военной горе). Никого Туровых в деревне нету. Знал я Григория Филипповича, он меня на две головы выше был. Не пил, не курил, не сквернословил николи. Старовер, одно слово.

Хоть и крестьянин, а повидать он, Миша, всякого повидал. Знашь-нет, он армейскую повинность отслужил кремлевским охранником: и во дворцах, и в оцеплении стоял, когда царская-то фамилия выходила из Успенского собора. «Царя видел, вот как тебя». Рассказывал мне: в оцеплении стояли исключительно староверы. А в чем болячка-то была тогда? Да в том же, что и сегодня: терроризм. Глядишь телевизор-то? И ничем от него не оградишься, разве совестью только. Ведь все, что за деньги куплено, за деньги и продать можно. Вот и искали тогда непродажных, оперлись на тех, кого веками гнобили. Уж на таких, как Григорий, можно было положиться, на чем перекрестится – не сдвинешь. Из глухой деревни да прямо в царские палаты, это ж, сам подумай, умом можно тронуться. Но ничего, не тронулся. В палатах-то, говорит, богатство, конечно. А в уборных – грязь.

Мишаня сидит-ерзает. Некогда до ужаса, а тут старика не переслушаешь.

– На первую германскую сходил, вернулся георгиевским кавалером. Пешком – из Австрии. Маленько, говорит, до Беловодья не дошел. Дело-то простое, противосолонь шел, на солнышко. В плен он попал в Австрии, так, чтобы в лагере не сгнить, выпросился в работники. Робил, как умел, как привык. А сын у хозяина, мозгляк такой, маленько дурачком уродился. Взъелся на Григория, пахать на нем давай. Ага. В оглобли поставит и кнутиком поигрывает. Доигрался. Положил его Гриша отдыхать насовсем на пашню и ушел. Только до первой пореченской деревни дошел, а тамока уж тятина кобылка с телегой дожидается. Такой вот деревенский телеграф. А ты как думал? Бывало, Филипп Логинович еще только запрягает с оханской ярманки домой ехать, а в Кизелях уж знают, завозно ли было. И вниз по речке слово катится, и вверх, только подуть надо маленько. Так говорили.

Ты вот, Мишаня, подумай, вот этот самый темный крестьянин был тогда сам себе и агроном, и экономист, и зоотехник, и ветеринар. И метеоролог. И плотник. И у него, хозяина хорошего, каждую весну кобыла – жеребая, корова – стельная, а баба – на сносях. Одиннадцатью десятинами кормил восемь детей, и никто не голодал. Даже лаптей не носили, а были у всех сапоги: хорошо медом расторговывались на ярмарках, овчинами, шерстью, льном.

Уважал Миша своих предков, но в голове его крутились проблемы сегодняшние, и он все наловчался повернуть ход мыслей Ложкина на дело, если таковое действительно имелось.

– Что за дело-то ко мне?

– Хорошо, что ты седня ко мне пришел, Мишаня. Меня Федька, внук-от мой, обокрал, похоже.

– Что унес? Когда? Почему на него думаешь?

– Да я, дурень, даве ему карточки детские стал показывать. Больно ему надо! Достал старый-то чемодан, а тамока книга лежала. Видно, углядел, стервец. Седня стал фуражку искать, двинул чемодан – больно легкий. Открыл – книги-то и нет.

– Что за книга?

– Вот как раз от прадеда твоего, Григория Филипповича. Он перед смертью отцу моему этот чемодан отдал. Отец набожный был и старовер тоже. Икон много было, я их роздал в поминанье тяти. Одна книга осталась. Большая, корки толстые, с запором. Говорят, дорого теперя такие книги стоят. Федька стырил, продать, видно, хочет. Чем-то ведь живет. С кем-то он, слушай, связался, шибко с нехорошим народом. Ездит к нему один на иностранной машине. Чё, спрашивается?! Видно, пропала книга, ты уж меня прости. Все собирался тебе ее отдать.

«Что ж прособирался-то», – мысленно вздохнул Миша, кивнул, что, мол, все понял. Ситуация ему и впрямь была понятна. Дочь Ложкина, Лизавета, в юные свои года уехала в город, устроилась на завод, жила в бараке на окраине. Город изжевал и выплюнул деревенскую деваху. Лизавета вернулась в Кизели с Федькой на руках горькой алкоголичкой. И до самой своей безвременной гибели от перепою сидела на шее родителей. Федька пошел в мать и неведомого папаню. Перепробовал уже все способы травли организма и начал тащить в деревню наркотики. Так что та надобность, по которой приезжала к нему ино странная машина, была Мише вполне хорошо известна. Но… бодаться с этими людьми он не собирался. Поскольку хотел жить. Только тронь этого говнюка Федьку – и останется от тебя горсточка пыли. У мента деревенского защита – фуражка, и больше ничего. Ну, сейчас все одно к Таисье идти, заверну к Федькиной сожительнице. Мало ли…