Спасатель - [18]
Лариков остановился. Ждал Ганина. Тот подошел близко.
— Значит, никак ей этого сказать не можешь? — опять спросил Ганин, и голос его не выражал почти ничего.
— Нет, не могу, — подтвердил Лариков.
— Понимаю, — огорчился Ганин и выстрелил в него не целясь, снизу откуда-то, от бедра.
Попал в живот. Лариков едва дотронулся до живота, и рука показалась черной. Такая темная оказалась у него кровь, обильная и черная отчего-то.
Лариков не сказал ничего. Отвернулся и почему-то побрел в глубь воды. Потом у него подвернулись колени, и, покачнувшись вперед, он упал плашмя.
Ганин неторопливо вернулся к машине. Мотор все работал.
На реку Ганин больше не глядел.
Он сел за руль, ружье поставил рядом. Как было, аккуратно прислонил к соседнему сиденью…
…Ганин обернулся.
Через заднее стекло видел, как Лариков неторопливо шел, уходил кромкой берега, живой и здоровый.
Ганин глядео неподвижно.
Прислоненное к сиденью ружье стояло рядом… И тогда Ганин ружье все же взял…
Открыл дверцу наружу. Ружье поставил прикладом на песок. Стволы сунул в рот.
Ощутил нёбом жутковатый холод металла, дыры стволов.
Исхитрился нажать курки разом. Тупо и сильно ударило в затылок…
…А Лариков все уходил по песчаной кромке речного берега. Ганин глядел ему вслед. Ружье стояло на месте нетронутым…
Ганин отвернулся. Думал. Вот тут и пошел снег. Он опускался с неба густой и очень белый, падал на ветровое стекло. Мотор работал — снег таял сразу.
— Это чему же он радоваться-то хотел? — спросил себя Ганин. — Или, может, — тут опять возвратилось к нему начало той мысли, и теперь он додумал ее до конца. — Или вправду, быть может, делать мне ничего не надо, никто чести моей и не думал оскорблять? Или, может быть, даже вправду мне радоваться надо теперь?… Потому что, кажется, только теперь я понимаю… не понимаю даже, нет, просто знаю, как люблю ее… а никогда ведь раньше не знал.
Лариков все шел берегом, и на душе его было удивительно светло. Так хорошо, отчего-то вдруг светло и чисто, как не было очень давно, может быть, с самого раннего детства.
Плыла лодка. Паша стоял на корме. Привычно толкался веслом Лева Бадейкин. Оля сидела, повернувшись лицом вперед:
«Снег, — молча изумлялась она, — какой он, оказывается, белый. Я про это забыла. И до чего светло вдруг. Глядеть больно. Светло и чисто. И еще тихо. И, значит, все еще может сбыться. Совсем по-другому. Вот как снег…».
Инструменты сложены на дне, Лева набросил на них куртку. Лодка шла бесшумно. Бесшумно, как первый снег.
Электричка. В тамбуре стоят Ася и Виля. Стекол в дверях еще не вставляли. Мимо проносятся реки, луга, стога. Бело.
— Папа, — спрашивает отца маленький мальчик в другом углу тамбура, — отчего это дядя молодой, да лысый? — показывает на Вильку.
Ася улыбается.
— Он плохо себя вел, — подумав, отвечает папа, — и его обрили, в милиции…
Виля тоже улыбается.
— Совсем природа озверела, — удивляется он, — в сентябре — снег…
Деревья, реки, трава — все мимо, мимо…
Отзвенел звонок. Лариков шел длинным школьным коридором. То счастливое ощущение света и внезапной легкости все не покидало его.
Он вошел в класс.
Толпились у окон. Кто-то оглянулся.
— Глядите. Андрей Николаевич, снег выпал.
Лариков написал на доске мелом «Тема»… и поставил две точки. Мел раскрошился в руке…
— Хотите, — неожиданно для самого себя спросил вдруг он. — Хотите, вам стих прочту?..
— Чей? — откликнулся кто-то.
— Не важно — чей, важно — какой…
— Валяйте, — разрешил кто-то, и класс хохотнул.
Лариков сказал просто, не так, как стихи читают:
— Меняют люди адреса, переезжают, расстаются. Но лишь осенние леса на белом свете остаются…
— …Останется — наверняка в тумане белая река, — подхватили на острове, а Пашины штаны светились, и флейта у губ.
На рыжую траву ложился снег, а неоглядная вода вокруг была черна.
Грянул марш, как песни той нежданное продолжение.
Далеко в озеро уходил портовый пирс. У пирса стоял катер.
Играл духовой оркестр ветеранов.
Призывники грузились на катер.
Снова пели, плакали, смеялись.
— Знаешь, — сказал Виля Асе. — У меня, может, лучше этой ночи уже, наверное, в жизни и не будет ничего…
Ася не ответила. Взяла руками его голову и поцеловала.
Вокруг кричали, смеялись, пели, целовались…
И вот старшина уже вел его сквозь толпу за локоть. Виля оглядывался.
Гремел марш.
Коля Вараксин с камерой возвышался посередине толпы. Оператор следил за Вилькиной панорамой, а Коля переводил фокус.
Ася пыталась пробиться ближе к катеру, но там уже с грохотом убирали сходни, а за бортом, белесая, бурлила вспененная винтом вода, дрожала катерная обшивка, звенела металлом, урчал мотор.
Марш длился.
Катер отходил.
Сбившись в кучу, они стояли на корме, глядели как отделяются от них и берег, и пирс, и дорогие лица. Вот уже город возник вокруг. Прибрежные его улицы, маленькие площади и дома. Телевышка, алые огни, глухое мерцание соборных куполов — возлюбленное их на белом свете место.
Тихо падает снег и кое-где уже остается лежать… Первый белый снег этой осени.
