Созерцая собак - [29]

Тем временем Элла стала какой-то загадочной и «гордой», она перестала лить слезы и приставать ко мне. Я предположил, что она решила демонстративно выполнить обещание, которое дала мне во время нашей беседы о гибели всего живого на земле: никогда не заговаривать со мной о чувствах.

С одной стороны, я был рад, что она перестала на меня бросаться, но с другой — ее поведение меня раздражало. Я всегда предпочитал женщин с чувством собственного достоинства, почти «сдержанных», «плаксивому» типу женщин.

44

После того как фантазии, так сказать, «воплотились в действительность», они начинают казаться отталкивающими и непонятными — неужели так происходит со всеми людьми?

В моей жизни был период, когда я испытывал невероятный интерес к порнографии, до такой степени, что это превратилось в навязчивую идею. Чем ужаснее были фотографии, тем больше они мне нравились, хотя от некоторых сюжетов мне становилось дурно.

Наверное, мне хотелось увидеть худшее из того, что бывает на свете. Я отправился в Копенгаген и изучил магазины на Истедгаде[15].

К проституткам я подходить не стал (равно как не пошел в охотничью избушку с Максом). Только накупил порножурналов и вернулся обратно в свою дешевенькую гостиницу. Эта «нечистоплотность» доставляла мне удовольствие, мне нравилось ходить по этой улице и думать о том, зачем я сюда приехал.

Я представлял себе, как чужие дамы, одетые в дорогую одежду, смотрят на меня и думают: «Фу, какое ничтожество!» И даже это возбуждало меня.

Сейчас я припоминаю, что меня посещали странные фантазии, мне хотелось, чтобы меня презирали.

И все же меня всегда — по крайней мере, до того момента, как я до срока вышел на пенсию, — считали человеком «счастливым», приятным (ну, разве что чуточку скучноватым) и просто-таки «симпатичным»: случалось же, что некоторые женщины влюблялись в меня с первого взгляда.

Будучи ребенком, я немного «не вписывался» в социальный расклад, но мне казалось это нормальным, потому что я чувствовал себя взрослее своих товарищей и интересы у меня были другие. Я никогда не был «существом общественным».

В детстве у меня были причудливые фантазии. Например, такая: я — маленький попрошайка, которого жестоко бьют, хожу по городу и роюсь в помойках в поисках пищи, я грязен, со всех сторон на меня сыплются тумаки, подзатыльники и затрещины. Или такая: я — калека, уродливый идиот, пускающий слюни. Иногда, уже будучи подростком, я мог, сидя в метро, повинуясь внезапному порыву, вздернуть плечи и отвесить челюсть или вообразить, что я хромаю, начать дергаться и трястись.

Да, иногда на меня находило, мне надо было показать, что я «ничтожество».

Почему? Не знаю.

Конечно же человек сам не хочет вести себя таким образом.

При этом — что достаточно парадоксально — я испытывал совершенно противоположные чувства, покупая порножурналы: мне казалось, что я выгляжу смелым. Хотя я всегда просто на них смотрел, или почти всегда, скажем так.

Факт, что я, «какая-то часть меня» до сих пор нуждается в этом, мне хочется, чтобы вы сказали: «Рагнар, ты смелый».

И все-таки я понимаю: эта мысль, это чувство настолько же ребяческие, как бахвальство мальчишек, которые собираются, чтобы посмотреть видеофильмы — такие страшные, что им еще несколько недель будут сниться кошмары, по крайней мере, тем из них, у которых чувства еще окончательно не притупились.

Неужели я всего лишь маленький попрошайка, который смотрит на мир глазами нищего оборванца? Ведь глаза человека, его взгляд, «voluptas oculorum» — это единственное богатство попрошайки, его единственная сила.

Так, кажется, я чересчур патетичен.

Когда я был маленьким, мир моих фантазий был, разумеется, густо населен и совершенно другими обитателями. С тем же удовольствием я представлял, что был Томом Сойером или Д’Артаньяном, а больше всего мне нравилось быть героем греческой мифологии или поэзии: меня очень интересовали Одиссей и Ахиллес, а также боги вроде Аполлона и Гермеса. Но больше всего я был пленен Икаром, я любил представлять себе его полет к солнцу, ужасное падение, а также отчаяние и горе Дедала.

Да, пожалуй, герои Древней Греции значили для меня больше, чем все остальные.

45

Я вспомнил еще кое-что, о чем я вам не рассказывал: труба!

Другие дети хотели играть на пианино, скрипке, флейте, кларнете!

А Рагнар, десятилетний Рагнар, непременно желал играть на трубе. Почему?

Единственная музыка, в которой звучала труба, был концерт для трубы Гайдна, иногда я слушал фанфары.

Казалось ли мне, что у этого инструмента красивый звук? Нет, просто мне хотелось выглядеть оригинальным. И я был упрям. Родители пытались меня отговорить, вышучивали и старались направить ход моих мыслей в другое русло.

Отец говорил: «Знаешь что, Рагнар, если мы купим трубу, тебе придется научиться играть на ней. А это совсем не легко!» Он привел меня в магазин, где я мог попробовать поиграть на этом инструменте — в школе мне удалось избежать такой возможности, а из-за упрямства и стеснительности в магазине я этого тоже делать не стал. Я просто не смог! Впал в какое-то оцепенение. В конце концов я приврал, что многому уже научился в школе.