Создатель меча - [2]

— теряет силу и реакцию пропорционально количеству выпитого алкоголя.

Ничего этого Дел не сказала.

Я стер капли амнита с губ тыльной стороной ладони, разглядывая смутную тень в свете костра.

— Не моя вина, — сказал я Дел. — Неужели ты думаешь, что я ХОТЕЛ тебя ранить? — я кашлянул, сплюнул и вздохнул слишком глубоко, забыв о полузалеченной ране. Меня чуть не вывернуло наизнанку, тело покрыла испарина, и я еще долго выравнивал дыхание, медленно, старательно вдыхая и выдыхая.

— Аиды, баска…

И тут я запнулся, представив, как этот разговор выглядел со стороны, потому что Дел со мной не было.

Позади меня жеребец копал очередную яму. Он, как и я, был одинок.

Я резко выдохнул, хотя грудь сжалась от боли. Выдох сопровождался набором проклятий, произнесенных в надежде, что их ярость прогонит навалившееся на меня черное отчаяние, хуже которого я в жизни не знал.

Я уронил флягу, поднялся, отвернулся от костра и пошел к встревоженному жеребцу проверить веревку и узлы. Гнедой фыркнул и потерся об меня своей твердой башкой, игнорируя мой болезненный всхлип, ища облегчения так же, как и я. Ночь выкрасила его шкуру в черный цвет.

— Я знаю, — сказал я, — знаю. Вообще-то нам здесь нечего делать.

Гнедой прикусил фибулу плаща: гранат, оправленный в золото. Я отпихнул морду жеребца подальше, чтобы зубы не добрались до моего лица.

— Мы могли бы уже быть на пути к дому, старина.

Просто повернуть на Юг и ехать домой. Забыть о холоде, ветре, снеге. Забыть о гончих.

Когда-нибудь он и забудет. Головы у лошадей устроены не так, как у людей. Они помнят лишь то, чему их обучали. Вернувшись домой на Юг, в пустыню, которую называют Пенджа, он будет вспоминать только крупинки песка под его копытами и опаляющий жар дня. Он забудет и холод, и ветер, и снег. Он забудет гончих. Он забудет даже Дел.

Аиды, хотел бы и я ее забыть. Забыть Дел и ее лицо в тот момент, когда я вонзил ей в живот отточенную сталь.

Меня затрясло. Я резко отвернулся от жеребца и пошел обратно к костру. Там я наклонился, подобрал ножны и перевязь, сжал пальцы на рукояти. В моей руке холодный металл сразу согрелся, ласково и соблазнительно прижимаясь к коже. Скрипнув зубами, я вырвал меч из ножен и на него упал свет костра. Клинок запылал. Свет стекал по мечу как вода, задерживаясь в путанице рун, которые я знал теперь так же хорошо, как и свою яватму.

Дрожь сотрясала все тело. С мечом в руках я подошел к куче массивных валунов, нашел среди них подходящую трещину и вогнал в нее меч. Я проверил, глубоко ли вошел клинок, а потом обхватил рукоять обеими руками и нажал, пытаясь сломать сталь. Раз и навсегда покончить с мечом за то, что он сделал с Дел.

Самиэль запел. Тихую, нежную песню, предназначенную только для меня.

Он был голоден, все еще так голоден, и ему так хотелось пить. Если я сломаю его, он умрет. Хотел ли я этого?

Я сильнее сжал рукоять. Скрипнул зубами. Закрыл глаза…

И чуть наклонив меч, вытащил его из трещины.

Я повернулся и сел, прислонившись к камням и баюкая беспощадную яватму. Меч, который я сам создал.

Я прижался виском к рукояти. Она была прохладной и нежной, словно меч чувствовал мой гнев и успокаивал меня.

— Я кажется старею, — пробормотал я, — а старые люди быстро устают. Сколько мне сейчас… Тридцать четыре? Тридцать пять? — я рассеянно вытянул руку и начал загибать пальцы. — Давай прикинем… Салсет нашли меня, когда мне было полдня от роду… Держали меня… шестнадцать лет? Семнадцать? Аиды, откуда мне знать, — я хмуро вглядывался в темноту. — Трудно следить за временем, если у тебя нет даже имени, — я прикусил губу, раздумывая. — Ну предположим шестнадцать лет с Салсет. Как минимум. Семь лет занятий у шодо, обучение танцу… и уже тринадцать лет я профессиональный танцор меча, — меня как холодной водой окатило. — Мне может быть тридцать шесть!

Не поднимаясь с земли, я внимательно осмотрел себя. Конечно под шерстью я ничего не мог разглядеть, но я и без этого знал, что там скрывалось. Длинные, сильные ноги — и ноющие колени. Они болят когда я много хожу, болят после танца мечей, болят когда я долго сижу в седле, и все благодаря Северному холоду. Я выздоравливаю уже не так быстро, как раньше, и раны напоминают о себе дольше.

Может вот так и начинают терять форму?

Этим дело не ограничивалось. Рана высосала из меня вес и реакцию. Да и сама она была достаточно тяжелой, чтобы уложить любого человека на пару недель. Но я пролежал почти месяц, а не вылечился и наполовину.

Я почесал заросшую бородой щеку и почувствовал под пальцами неровные шрамы. Им было уже очень много лет. Четыре неровные линии, глубоко врезавшиеся в плоть. Много месяцев они были ярко-алыми — чудовищные напоминания о кошке, которая едва не прикончила меня — но я их не стыдился. Даже когда люди меня разглядывали. И уж конечно охотно рассказывал о кошке любопытным женщинам. Потому что шрамы были монетой, которой я расплатился с Салсет за мою свободу. Я прикончил песчаного тигра, который поедал детей, и перестал быть безымянным чулой. Я стал человеком, который назвал себя Песчаным Тигром, чтобы все знали о его победе.

Это случилось так много лет назад. Шрамы на щеке побелели, но раны в памяти так и не затянулись.