Союз молодых - [88]

Авиловы, первый и второй, как главные начальники, в дискуссии не участвуют.

Переписку открывает Палаша. Он отправляет первое послание к северному «командарму»:

«Мы, нижеподписавшие, красные партизаны, желаем пожать вашу руку, обменяться силами, ускорить свидание.

— Представителям прогнившего строя посылаем свое искреннее пожелание повеситься на женском волоске» —

дальше идут указания о женском волоске, которое я пропускаю.

На штампе нарисованы мужские атрибуты, а подпись:

«Остаемся красные твои достопочтенные рабы».

Герасимов, обозлившись, посылает тотчас же ответ:

«Красным безносым орлам. Получили ваше хулиганское отношение, каторжники и бандиты, и выражаем желание, как будете выходить из митинга, подавитесь тем самым мясом, которым накормили покойного Митьку Реброва. Ожидайте и от нас такого же угощения».

А подпись: представители белой иерархии[56].

По этим примерам возможно судить, что красные были настроены более активно, чем белые, и рвались к грядущему бою. Белые ругались в три тысячи матом, но даже их обозленная нервность обращалась скорее к подвигам минувшим, чем к подвигам грядущим.

XXX

День за днем Авилов обходит холуй, стараясь отыскать в деревянной броне партизанов уязвимое место. Двадцать раз он подходит совсем близко, подвергая свою жизнь опасности. Но еще не отлита пуля, которая могла бы поразить Викентия Авилова.

Он переходит даже за черту партизанских владений и заходит туда, где партизаны гуляют на воле, как и прочие люди. Он знает теперь холуй, как никто, словно он сам его вынос из моря и разложил по тундре кучами мокрого дерева. Холуй тянется на три версты, а в ширину саженей на пятьдесят. В трех местах есть переузье. В одном переузье ширина не больше, как двадцать саженей. А есть и расплывы, озера, словно дерево расплывалось по тундре.

Если по низу смотреть, смыкаются густо стволы и обломки, но повыше, на рост человека, стволы торчат редко, как неровная щетина, и в этой щетине попадаются просветы, местами, пожалуй, сквозь все переплеты стволов, от края и до края.

В холуе света довольно, там сидеть не темно. Зато если целиться поверху, то пули начнут залетать в середину, а, пожалуй, и насквозь возьмут. Плохо то, что снаружи не видно, где устроены гнезда максолов.

На будущей неделе Авилов решил устроить генеральную атаку на максолов. Он придумал оригинальный план. Казаки, чуваши и башкиры нарыли из-под снега разного мху, сухого и мокрого, прошлогодней трапы, сухих лишаев, какими питаются олени, надрали по низинам кустиков с корнями и все это добро натаскали к деревянному валу и уложили по краю длинной и корявой полосою.

Может, и впрямь Авилов собирается строить на тундре свой собственный холуй, белый против красного. Нет, он задумал другое. Он выбрал день, непогодный и ветренный. На тундре не долго выбирать. Все дни ветренные. Но нынче с утра дует ветер с востока, белым в спину, красным в лицо. Это ветер мужчина и союзник настойчивых карателей.

Авилов велит зажигать наложенные кучи. Огонь не разгорается и гаснет. Трудно зажечь такое скопление сырья. Но ветер помотает раздувать. И вот понемногу затлелась одна куча, потом другая, вся полоса тлеет и шипит, рождая густое облако дыма, перемешанного с паром. Дым тянет прямо на холуй и понемногу проникает в сплетение стволов. Он стелется снизу и восходит наверх. Холуй напитывается дымом, как губка водой, и сам начинает дымиться. Тонкие и белые струйки выходят из холуя вверх. Можно подумать, что в холуе пожар. Словно Авилов умудрился поджечь морское топливо своим сырым и едким дымом.

Но замысел Авилова иной. Он развел дымокур, как разводят его летом против комаров и оводов и другого летучего гнуса. Без дыма огня не бывает, но дым — оружие не хуже огня. Авилов собирается выкурить прочь комсомольцев из их деревянной берлоги, как выкуривает шаман из чукотского шатра зловредных и незримых духов.

Неприятель наступает. Ослепленные максолы не видят, в кого им стрелять и как защищаться.

Топорники с баграми, с топорами лезут за дымом в гаубицу деревянных сплетений. Они прорубают, растаскивают, раскидывают стволы, стараясь нащупать тайные проходы максолов и добраться до их сокровенных невидимых гнезд. В дыму, в темноте, они работают слепо, наугад, но все же ожесточенно подвигаются вперед.

Трещит пулемет, наведенный поверху. Щелкают, сыплются пули, как свинцовые орехи. Иные залетают в глубину. Одна умудрилась пролететь сквозь самые узенькие щелки, ни разу нигде не задев, и вместо дерева впивается в шею максолки Машуры Широкой. Ибо и девчонки все тут с мальчишками, больше им некуда деваться. Широкая Машура уж очень широкая мишень. Не мудрено угодить в нее дата сквозь защиту брешв и жердей.

Ахнула Машура и упала бы назад, да некуда упасть. Тесно в деревянном переплете. Машура отслонилась на гладкую слегу, зажимает рукою кровь и шепчет про себя:

— «И угодила каленая стрела девице Евпраксее под белую грудь, и пробила ее белое тепло, и источила кровь, руду горячую, и силу, мочь живучую».

Машура унимает свою боль, рассказывая себе самой сказку, высокую торжественную сказку на русский богатырский лад. Ведь все эти последние дела такого богатырского торжественного склада.