Союз любви - [17]

Главным в бабе Тате было - чувство, порыв, почти всегда направленные к людям. Она везде искала общения. Диапазон ее дружеских связей удивлял своей широтой: от старушек "из бывших", в буклях и шляпках, умилявшихся, "как Татьяна Афанасьевна жизнерадостна и энергична", до разномастных Светок и Зоек большого советского НИИ, где она работала машинисткой; от родственников и давних друзей до случайных уличных знакомых. Еще в детстве Наде приходилось пережидать во время гулянья различные баби Татины разговоры -с соседкой, с другой бабушкой, выгуливающей малыша, со знакомым дворником, почтальоном, продавщицей. Ее интерес и сочувствие к людям были неподдельны - она и после разговора находилась под впечатлением услышанного. "Ты подумай, у нее ноги почти не ходят!" - обращаясь к маленькой Наде, искренне тужила баба Тата о какой-нибудь из своих знакомых. Или, наоборот, говорила с удовлетвореньем, растягивая для себя приятное чувство: "Славная девочка, дай ей Бог. Наконец замуж вышла. А то смотришь - все одна да одна, а уж лет ей не так уж мало..."

Живость, готовность к отклику баби Татиной натуры угадывалась людьми не только непосредственно, но даже и окольным путем. Было время - к молодой и задорной Наде приходил в гости человек, с которым она кокетничала. Серьезного поворота судьбы не предвиделось - он имел уже в другом городе семью, а в Москву приехал учиться в институте, где они с Надей и познакомились. Весь курс проявлял к ним живейший интерес - вопросы, усмешки, волны ревности с двух сторон. "Володя, я вам сочувствую!" - смеялась одна из студенток, когда Надя, дабы утишить эти страсти, нарочно уходила после лекций одна. Северокавказец, грустноглазый Гаджи, был проницательнее: "Домой идешь? Или с Ильенко? Кино-вино?"

Володя был человеком иного склада, иной жизненной атмосферы, нежели та, которой дышала дома Надя. Но как раз это им, возможно, и нравилось: она впитывала исходящую от спутника силу и крепость реальной жизненной простоты; он с уважительным интересом улавливал веянья старомосковской интеллигентской среды, наложившей отпечаток на выросшую в ней Надю. С родными она его не знакомила, но, придя в гости, он сразу же обратил внимание на портрет бабы Таты.

- Кто это, Надя?

- Моя бабушка.

- Какое необычное лицо! Вроде молодая, хотя видно... сколько же ей лет?

- За восемьдесят, но она живет не в своем возрасте. Она такая энергичная, и дома все делает, и работает до сих пор - по два дня в неделю...

- Знаешь, Надя, - задумчиво сказал он, - Вот с таким человеком можно куда хочешь идти. Это видно. Такая веселая и простая и... непростая в то же время. Она из дворян?

- Нет, из духовенства. Дочка священника.

- Вот, Надя! В ней именно что д у х о в н о е!

Духовность баба Тата несла всей своей жизнью. Даже быт у нее был одухотворен: стирая, она радовалась большой мыльной пене; готовя обед - предвкушала, как его с аппетитом съедят. Ее по-детски веселила какая-нибудь забавная картофелина или не первый раз выскальзывающая из рук ложка. Вообще в баби Татиной натуре наряду с большим жизненным опытом было что-то детское, какой-то особый интерес к маленьким, даже чужим. Она не могла пройти по улице мимо ребенка, не сделав ему знак глазами и не щелкнув пальцами. А уж игра была поистине ее стихией - здесь баба Тата увлекалась настолько, что и сама, и играющие с ней дети забывали о возрастных границах. Последние восстанавливались лишь тогда, когда надо было от кого-то защищать, где-то представительствовать - словом, исполнять обязанности взрослых.

Словно внутри радужной оболочки мыльных пузырей, пускаемых по баби Татиной затее, Надино детство прошло среди игр, песен, забав, придуманных бабой Татой. И еще в этом мире радости жил смешливый стриженый мальчик - брат Коля, на три года старше. Смеялся он тонко и взахлеб, и еще всплескивал при этом руками. Глядя на внука, баба Тата и сама порой не могла удержаться от смеха. А тут и внучку не надо просить. Так они и заливались все трое, пока совершенно лишние, по мнению детей, дела не оттягивали бабу Тату к плите или к стирке.

- Надь, - сказали в телефонной трубке.

- Да, Коля.

- Ну что?

- Читаю Псалтырь. Готовь детей к завтрому, - на всякий случай напомнила она, хотя это само собой разумелось. - Баба Тата всегда говорила, чтобы все ее правнуки были на похоронах.

- Знаю, - ответил он.

Это было одним из самых истовых убеждений бабы Таты - что младшие представители рода должны присутствовать на проводах старших в последний земной путь. Об этом она говорила со свойственной ей горячностью:

- В интеллигентных семьях детей от покойника не прячут, а водят прощаться, как положено! Вот у Аксакова, помнишь? - умер дедушка, и детей привели руку целовать. У Пушкина, у Толстого... а то нынешние мамаши, мнят себя культурными, а как ребенка на похороны вести, так "у нас соль-фед-жио!" - нарочно в нос растягивала баба Тата. - На сольфеджио пойдут вместо того, чтобы попрощаться с дедушкой, с бабушкой, которые ее ребенку жизнь проложили. Тьфу!"

Не только внукам, но и правнукам, которых у бабы Таты общим числом насчитывалось пять /Коля стал многодетным отцом да плюс Надин сынишка/, было известно многое из того, чему они сами не могли являться свидетелями - история рода, люди, которые давно уже сошли с земного поприща. "Мой папочка", "Мой дедушка", - до последнего времени сыпалось от бабы Таты. - "На этом пианино играла моя мама - твоя прапрабабушка...", "Вот вещи тети Любы...", "Берегите часы – они висели у нас в столовой..." Эти большие прямоугольные часы черного дерева долго не мог починить ни один мастер. Они молчали на стене до тех пор, пока старший из баби Татиных правнуков, трехлетний Вова, не потянул, играя, за свисающие на цепях гири. После этого часы пошли и до сих пор исправно оглашают дом звонким поцокиванием и очередями гулких ударов.