Современный английский детектив - [215]

— И, услышав об убийстве Стеллы, вы поняли, конечно, чьих это рук дело?

— Да, — ответил Филдинг. — Я понял, что убил ее Роуд.

Филдинг налил себе коньяку и гостю налил. К Филдингу, видимо, вернулось уже самообладание. Он сел, задумчиво глядя на Смайли.

— Я нищь, — сказал он, помолчав. — За душой ни копейки. Никто об этом, кроме ректора, не знает. То есть они знают, что обстоятельства мои стеснены, но сколь безнадежно стеснены — не знают. Много лет тому назад я свалял дурака. Попал в передрягу. Было это во время войны, во времена дикой не хватки персонала. У меня здесь под началом был корпус, и мы вдвоем с Д'Арси заправляли, собственно, всей школой. Мы — школой, а ректор — нами. И тут-то я свалял осла. Это случилось на вакациях. Я отправился на Север читать цикл бесед в военно-воздушном училище. И там преступил черту дозволенного. Прегрешил весьма серьезно. Меня задержали. А затем является Д'Арси в своем провинциальном пальтеце и привозит условия ректора: возвращайтесь, дорогой мой, в Карн, и забудем случившееся; продолжайте, дорогой коллега, быть наставником корпуса, питать своей мудростью птенцов. Огласки делу не дано. Мы знаем, что это никогда не повторится, дорогой мой, а с персоналом у нас крайне туго. Возвращайтесь к нам на «временных» началах. И я вернулся и по сей день хожу во временных и каждый декабрь с тех пор низко кланяюсь дражайшему Д'Арси, чтобы возобновили мой контракт. И разумеется, никакой пенсии. Придется доживать век репетитором на подготовительных курсах. Есть такие в Сомерсете, куда меня берут, В четверг мне в Лондоне назначена встреча с их заведующим. Нечто вроде свалки для вышедших в тираж учителей. Ректора пришлось уведомить, поскольку требовалась его рекомендация.

— Поэтому вы и не могли открыть имя убийцы? Из-за Перкинса?

— Да. В том смысле, что начались бы всякие дознания. Я ради Тима молчал. Попечительскому совету не понравилась бы такая моя… чрезмерная привязанность… Выглядит она ведь некрасиво… Но это совсем не того сорта привязанность, Смайли, совсем уже иного. Вы не слышали, как он играет на виолончели? Он не волшебник, но иногда играл так хорошо с какой-то прилежной простотой, неописуемо милой. Мальчик он неуклюжий, и тем сильнее удивляла его игра. Жаль, вам не привелось слышать.

— И вы не хотели впутывать Перкинса. Если бы вы заявили в полицию о том, что увидели в портфеле, то в итоге и на Тима бы легло пятно.

Филдинг кивнул.

— Во всем постылом Карне одного его я любил.

— Любили? — переспросил Смайли.

— Ради господа бога, — изнеможенным голосом проговорил Филдинг. — А что в этом дурного?

— Его родители хотели, — продолжал Филдинг, — чтобы он поступил в Сэндхерстское военное училище, а я, признаться, не хотел. Я думал — продержу его здесь еще семестр-другой, а там смогу добыть ему, возможно, консерваторскую стипендию. Потому и назначил его старостой — авось родители, увидя, на каком он здесь счету, не станут забирать его. — Филдинг сделал паузу и прибавил: — Никудышный был из него староста.

— Что же именно обнаружили в портфеле, когда открыли его, чтобы взять экзаменационную работу Тима? — спросил Смайли.

— Пластиковую прозрачную накидку… из этих, что ли, «карманных» плащиков… пару старых перчаток и самодельные галоши.

— Самодельные?

— Да. Низы, по-моему, резиновых сапог с обрезанными голенищами.

— И больше ничего?

— Нет, еще кое-что. Большой кусок толстого кабеля — я подумал, он ему понадобился как наглядное пособие. А плащ и галоши носить с собой в зимнюю слякоть вполне как будто естественно. Но позже, узнав об убийстве, я понял, как Роуд совершил его. А знаете вы, почему он убил Стеллу? — И Филдинг помолчал, как бы колеблясь. — Роуд у нас — подопытный кролик, — начал он. — Это первый допущенный на пробу в Карне учитель из классической школы. Мы, собственно, почти все карнианцы. С младых ногтей привычны. А Роуд непривычен, и Карн ему ударил в голову. Карнианский — значит светский, знатный, а сии качества Роуда пленяют. Жена-то его других правил, и правила ее ничуть не хуже наших. Я наблюдал иногда за Роудом по утрам в Аббатстве на воскресной службе. Преподаватели садятся с краю скамей, у прохода. Я следил, бывало, за выражением его лица, когда мимо шествует хор в белых и алых одеждах и ректор в докторской мантии, а за ним директорат и попечители. Роуд хмелел — хмелел от карнианской гордости. О, для питомцев классических школ мы — вино хмельное. И то, что Стелла не разделяла его гордости, глубоко, должно быть, уязвляло Роуда. Это было заметно. В тот вечер, что они обедали у меня — в вечер убийства, — у них за столом вышла ссора, хоть я и никому об этом ни гу-гу.

На повечерии перед тем ректор прочел проповедь на тему «Прилепитеся к доброму». У Роуда за обедом эта проповедь не сходила с языка — он, видите ли, не привык пить, и его с рюмки разбирает. Жена его в Аббатство не ходила — она посещала тусклую эту молельню у вокзала. А Роуд все восхищался красноречием ректора, без конца превозносил красоту нашей литургии, величие, благородство. Стелла слушала, слушала, а потом со смехом сказала: «Бедненький мой Стэн. Ты для меня всегда Стэном останешься». Я никогда еще не видел человека настолько разозленного. Он побледнел весь.