Современные польские повести - [36]

Фромм продолжает реветь:

— Приказываю арестовать генералов Бека, Геппнера и Ольбрихта, полковников Штауффенберга и Мерца фон Квиринхейма, а также обер-лейтенанта фон Хефтена.

— У меня, в прошлом вашего начальника, — внезапно заявляет Бек, — вы, надеюсь, не потребуете сдачи оружия. Я сам сумею сделать выводы из этой трагедии. — Он берет пистолет и заряжает его.

— Прекратите целиться в меня! — кричит Фромм.

Бек начинает тоном воспоминания:

— Я думаю о давних временах…

Но Фромм перебивает его.

— Нечего теперь предаваться воспоминаниям. Поторапливайтесь, пожалуйста!

Бек говорит еще что-то, а потом на глазах у всех — стреляется. Но не падает на землю. Пуля вонзилась в потолок. У Бека только царапина на виске. Он шатается.

Фромм при виде этого кричит:

— Отнимите у него пистолет! Видите, он не в состоянии пользоваться оружием.

Бек пытается защищаться.

Фромм сводит свои счеты в ускоренном темпе. Прикидывается великодушным, но ему действительно очень некогда.

— Что касается вас, господа, — обращается он к остальным, — если хотите что-нибудь написать, то времени у вас остается в обрез.

Ольбрихт и Геппнер принимаются писать. Фромм покидает комнату, но через пять минут возвращается.

— Вы готовы, господа? — спрашивает он у пишущих. — Поспешите, иначе это сделается невыносимым для остальных.

А чуть погодя объявляет:

— По моему приказу учрежден трибунал. Он приговорил к смертной казни полковника генерального штаба Мерца фон Квиринхейма, генерала Ольбрихта, этого полковника, чьего имени я не желаю отныне знать, и этого обер-лейтенанта.

Обер-лейтенант Шлее со своими людьми уже под рукой. Фромм обращается к нему:

— Берите этого полковника, этого генерала с рыцарским крестом, этого полковника генерального штаба и этого обер-лейтенанта и приводите в исполнение приговор.

Шлее назначает лейтенанта Шади старшим, приказывает ему взять десять унтер-офицеров и расстрелять арестованных.

— Где? — спрашивает Шади.

— Где угодно, во дворе.

У Штауффенберга перестает кровоточить новая рана. Стремительный бег событий мешал их осмыслению. Он не боялся. Напротив, им овладевало некое нетерпение. Быстрая развязка освобождала его от пыток — и физических, и моральных.

Вокруг громыхали сапожищи, четверку арестованных уводили.

Фромм продолжал играть в великодушие. Пригласил Геппнера в свой кабинет.

— Выбирай: самоубийство или арест.

Геппнеру не хватило воображения или утонченности Штауффенберга. Он не понимал, что уйти быстро — значит, уйти легко. Что лишь в данную минуту смерть дается по льготной цене. Что с завтрашнего дня цена ее резко подскочит. Словом, Геппнер отдает предпочтение аресту. Фромм протягивает ему руку и велит препроводить в военную тюрьму.

С Беком по-прежнему скверно. После первого неудачного выстрела он не может решиться на следующий.

Фромм подходит к нему:

— Ну, как дела?

Обессиленный Бек сидит в кресле.

— Дайте другой пистолет.

Один из офицеров подает ему оружие. Бек стреляет, но снова неточно.

Фромм спокойно оглядывает Бека, морщится и говорит офицеру:

— Помогите этому пожилому господину!

Офицер поручает это первому попавшемуся унтеру. Тот, не долго думая, взваливает генерала на спину, выносит в соседнюю комнату и там добивает из пистолета.

Фромм сводит счеты. Дело не в том, как относились к нему на протяжении дня, пока он был арестован, — охранявшие его офицеры были вежливы и даже принесли ему бутылку вина, — дело совсем в другом. Среди арестованных минуту назад имелись и такие, которым наверняка было известно, что Фромм  з н а л. З н а л, но не донес, ибо вел двойную игру. И эти люди должны теперь исчезнуть, именно теперь, пока еще некогда вести допросы и протоколировать.

Штауффенберг понимал это. По разным причинам, но интересы их еще совпадали: арестованным и Фромму было одинаково важно, чтобы все завершилось быстро и без протоколистов.

Он тяжело спускался по лестнице. Не мог придерживаться за перила, поскольку единственная рука, левая, была ранена. Это заметил фон Хефтен, обхватил его рукой.

— Разрешите, господин полковник…

— Благодарю, Хефтен.

Орава унтер-офицеров с автоматами на изготовку плотно окружала их и подталкивала. Топали по ступенькам подкованные сапоги.

Штауффенберг шагал, тщетно пытаясь припомнить какую-то деталь. Нет, не в письме дело. Он не хотел оставлять письма жене, это означало бы просить о милосердии, нет, дело было в чем-то другом. Все время, пока они спускались по лестнице, — эти несколько минут — он размышлял над тем, что же такое он запамятовал. Подгонял самого себя — времени оставалось в обрез.

На дворе была уже ночь, погожая, богатая яркими летними звездами.

Их устанавливали между оконными проемами первого этажа, затемненными, как и во всем здании, спиной к куче песка, насыпанной здесь для тушения зажигательных бомб.

— Темно, господин лейтенант, — сказал кто-то из унтеров.

— Я не рожу вам света, — буркнул Шади, и вдруг его осенило: он увидел во дворе грузовик. — Эй, посветите-ка вот на этих.

Все происходит в молниеносном темпе. Вспыхнули столбы белого света. Штауффенберг разглядел своих товарищей, покачивающихся, поддерживающих друг друга, и понял, что нечто подобное ему мерещилось, пока они спускались по лестнице, только не доходило до сознания. Попросту он знал эту картину — это был «Расстрел повстанцев» Гойи. И фигура человека с воздетыми руками, что-то кричащего, тоже была ему знакома. Вдруг он почувствовал, что должен что-то крикнуть. Весь этот путч был какой-то стыдливый, умалчивающий о многом, рассчитывающий на недомолвки. Должен же найтись человек, который, по крайней мере умирая, что-нибудь крикнет.