Современные польские повести - [30]

Что может ответить Штауффенберг? Принимает к сведению информацию Хайессена, приказывает ему активизировать, насколько возможно, действия батальона Ремера, что, в свою очередь, принимает к сведению Хайессен.

В тот период Штауффенбергом уже не раз и не два овладевало физическое бессилие, слишком ощутимое, чтобы это можно было объяснить его инвалидностью. Он привык с успехом справляться тремя пальцами, привык к тому, что видит одним лишь глазом. Но сейчас ему то и дело казалось, что отнялись ноги, хуже того — сердце работает с перебоями. После визита Витцлебена его преследовала мысль, которую он тщетно пытался отогнать: не прав ли был Фромм, подсказывая ему мысль о самоубийстве? Не лучше ли было для заговорщиков сразу же избавиться от него, не предпринимать никаких шагов, даже полушагов? Ведь первопричиной всех опозданий и неудач заговора явился провал покушения. Он неоднократно в мыслях возвращался к этому. Почему бомба оказалась столь милосердной? Одна из причин состояла в том, что она взорвалась в павильоне, а не в наглухо закрытом бункере. Доски разлетелись, поглощая значительную часть ударной силы взрыва. Это он понимал. Он понял бы чуть больше, если бы знал, что полковник Брандт переставил портфель по другую сторону массивной опоры дубового стола. Но уяснить все до конца Штауффенбергу не было дано. Ибо весь этот день он ощущал, что входит в историю, а приговоры истории представляются ее подсудимым обычно непонятными, только со временем они обретают ясность и лишь потомкам представляются простыми, чуть ли не банальными.

Пока дистанция была еще слишком мала, и он не понимал. Лишь чувствовал великую несправедливость. А поскольку телефоны уже почти не тревожили, то предался размышлениям: вправе ли он был, прилетев сюда, будоражить всех, начинать операцию, побуждать к действию? А что, если прав этот грубиян Фромм?

Ход его размышлений был приблизительно таков: если бы он даже и застрелился, прилетев в Берлин, а они и пальцем не пошевельнули бы — это ничего бы не дало. Началось бы расследование, поиски сообщников покушавшегося. Обнаружили бы целый ряд подозрительных фактов. Например, попытку поднять офицерские училища не только сегодня, но и несколькими днями раньше, когда он впервые пытался подложить бомбу. Был бы произведен обыск на Бендлерштрассе. Взяли бы на заметку всех, кто вступал в контакт с ним, друг с другом, пошли бы дальше. Исключено, чтобы здесь нашелся кто-то, оказавшийся совершенно «чистым». В итоге заговор в той или иной степени был бы несомненно раскрыт.

Значит, его самоубийство не принесло бы никакой пользы. Заговор наверняка был бы обезглавлен.

Иное дело, если бы взрыв не состоялся. Впрочем, это другой вопрос и единственная альтернатива, о которой он мог бы, вероятно, пожалеть.

Но, как ни странно, Штауффенберг не жалел. Столько кружило сплетен, слухов о готовящихся покушениях, что это вылилось у него в поистине навязчивую идею. Было несколько попыток. Однажды бомбу подложили в самолет фюрера. Она не взорвалась, и потом пришлось здорово повозиться, чтобы не обнаружилось, что это не бутылка французского коньяка, за которую ее выдавали. Ему самому уже неоднократно назначали срок, последний раз — несколько дней назад. До 20 июля. Он знает, чего стоит ожидание в подобных случаях, переживать все сызнова у него нет охоты.

Словом, ход событий был предопределен с того момента, когда он раздавил стеклянную ампулу. Как в античной трагедии: в какой-то момент герой ее делает шаг и оказывается в потоке неведомых могучих сил, перед которыми воля его — ничто.

Осознание собственной ничтожности перед лицом могучих, неодолимых сил, которые он неосмотрительно потревожил, приносит ему некоторое облегчение. Он сделал свое. Он должен сделать еще то, что в его власти, хотя зависело от него уже очень немногое.

Подошел фон Хефтен, остановился в двух шагах:

— Что случилось?

Обер-лейтенант сделал шаг и проговорил вполголоса:

— Господин полковник! Назревает измена. В подвалах офицеры-связисты уже давно, после беседы генерала Ольбрихта с генералом Геппнером и официального коммюнике, решили больше не передавать их приказов, а также ваших, господин полковник, и полковника Мерца фон Квиринхейма.

— Откуда вы знаете?

— Мне сказал один знакомый лейтенант снизу. Он сказал также: не будь идиотом, смывайся, пока цел. С них, говорит, вот-вот перья полетят.

— Почему же вы не вняли доброму совету?

— Господин полковник!

— Хорошо, извините, фон Хефтен!

— Господин полковник, у связистов надо навести порядок.

— Разумеется.

— Может, доложить генералу Ольбрихту?

— Благодарю, я сам это сделаю.

Фон Хефтен щелкнул каблуками и отступил на несколько шагов. Штауффенберг собрался было к Ольбрихту, но зазвонил телефон.

Он говорит в трубку, с трудом сдерживая себя:

— Кейтель лжет, не верьте ни единому его слову… Гитлер умер, разумеется, наверняка умер. Не могу вам этого сказать. Так точно, все развивается согласно плану.

Штауффенберг десятки раз повторял эту неправду. А что же еще мог он сказать? Это была теперь единственная форма активности, которая ему осталась.

К Ольбрихту он не пошел. Полковника Егера, который принадлежал к числу самых решительных, он не видел уже несколько часов. С кем они арестовали бы тех связистов? Кто кого арестовал бы? С некоторых пор он уже не связывался с офицерскими училищами… Все тамошние заговорщики подвели.