Современные польские повести - [250]

Потом он бросил мне свой кнут.

— Эй ты! Ты взял овец, возьми теперь кнут!

Только отец, как ни услышит, бывало, что я бью во дворе кнутом, сразу выходит из дома, присаживается на пороге и изводит меня:

— Сынок, кнут тебе не идет.

Потом он ждал, когда я остыну, и повторял:

— Смотри, вот увидят тебя, будут над тобой смеяться.

Но он только подначивал меня этим. Я расставлял пошире ноги и бил изо всех сил, так что воздух стонал и не утихал добрых несколько секунд. Отец, однако, так и не дал себя убедить в том, что я умею щелкать кнутом. Нередко я впадал в отчаяние, меня охватывала такая злость, что я не мог успокоиться, сосредоточиться и как следует сделать несколько витков над головой, потому что удар мог получиться только в спокойном состоянии духа, а я бросался очертя голову и валил вслепую, куда попало, впереди себя, над собой, но ремень как-то размякал в воздухе, хотя щелкал часто. Отец, однако, спокойно пережидал мои бури, даже как-то теплел, добрел, можно было подумать, что он просто шутит со мной, подначивает меня, бывало, он смеялся, правда, как-то нарочито, но зато во весь голос:

— Надо кнут под подушку класть, он тогда будет слушаться.

Я становился мокрый как мышь, измученный, рука уже слабела, ремень казался длинным, путался при каждом взмахе, но я не сдавался, столько во мне было злости и обиды, хотя злость и обида плохие помощники. Я бросал кнут под ноги отцу и убегал за сарай, прятался лицом в стенку и заливался неподдельными детскими слезами. Не так мне была обидна несправедливость, как то, что я не могу отплатить отцу на равных. Но как я ни бесился, как ни призывал на его голову град, наводнение, болезнь, как ни желал смерти ему и себе, ничто не приносило утешения, даже воображаемое переселение его на старость лет в хлев и кормление из собачьей миски, — и оставались мне только слезы.

Он как-то украдкой подходил ко мне, так что я никогда его не слышал, или я настолько оглушен бывал плачем. Он клал руку мне на плечо, поворачивал к себе, вытирал мне слезы и нос пальцами и говорил:

— Ты же сам понял. Видишь, ты же сам понял.

Во мне часто просыпалось подозрение, что отец оставил меня одного, как в чистое поле вывел, а сам когда увидел, что надежды его не сбылись, ушел в свое несчастье, чтобы ни о чем не помнить, избавиться от совести, самого себя забыть вместе со всем остальным и со мной вкупе. А туда, где он пребывал, мне уже ходу не было. Может быть, я слишком был еще привязан к своему легковерию, чтобы идти за ним, да и способен ли я был на такое дело? Только одного он не предвидел — если один освобождает себя так, как он, другой должен расплачиваться, жить. Эта судьба досталась как раз мне, это я должен был тащить на себе тяжесть нашей общей жизни до конца, и я должен был вынести то, что было нужно нам, как дождь земле. Ведь сама по себе жизнь, жизнь без взаимопонимания, — она ничто, она нуждается хотя бы в чьей-нибудь памяти, в каких-то свидетелях, иногда и в благосклонном легковерии, которое так смягчает душу, иногда и в том, чтобы кто-то посмотрел сквозь пальцы, простил, поскольку когда в тебя верят, тебе прощают, а прежде всего мы нуждаемся в добром слове, в утешительном слове, даже в обманном слове, но только не в попреках.

Может быть, отец бежал, потому что из меня ничего не получилось: это в конце концов стало всем бросаться в глаза и надоедать, это долбило его день и ночь, пронизывало все его мысли, изводило его, позорило, и когда он был на людях, и когда был один в чистом поле, и во сне и наяву, так что ему не осталось другого выхода, кроме как уйти в забвение.

Я уже давно начал догадываться, что он от чего-то старается уйти. То он отправится вдруг в поле на ночь глядя, то в соседнюю деревню к какой-то родне, то я натыкался на него в сарае, где он сидел в задумчивости, вместо того чтобы молотить. Я видел, что это тревожит и мать, она часто ходила проверить, туда ли он взаправду пошел, куда собирался. Но мы с ней скрывали друг от друга свои опасения.

Пока однажды он куда-то с раннего утра не запропастился, еще до того, как мы встали. Можно было подумать, что он, как всегда, пошел во двор за нуждой или поглядеть на скотину, потому что его куртка висела на стуле нетронутая, как он ее бросил вечером, и онучи валялись на земле на том же месте, где он их бросил вечером, это был знак, что башмаки он надел на босу ногу. Он, кстати, любил вот так встать раньше всех и еще до завтрака пройтись по двору, по саду, постоять перед домом, дождаться кого-нибудь, такую же раннюю пташку, как он, чтобы закурить на день грядущий.

Однако, когда борщ уже сварился, а его все не было, мать стала причитать, воображая бог весть что, все падало у нее из рук, и я тоже встревожился, хотя и стал утешать ее:

— Ты не думай, далеко он не зашел. Он заговорился просто с кем-нибудь или стоит в саду и подстерегает крота. Утром земля тихая, кроты ходят неглубоко. Пойди сама как-нибудь с самого утра и посмотри, как они кучки набрасывают, наверняка он стоит с мотыгой и сторожит. Нужно знаешь сколько иногда ждать, чтобы крот показался.

Однако я знал, что хочу убедить прежде всего себя. Не потому, что мне не хотелось идти за отцом, а потому, что я стал чего-то бояться, но старался этого не показывать. Я думал, что надо как-то переждать, пусть даже и до вечера, и пропустить мимо ушей вопросы соседей, если бы они стали спрашивать, куда он девался, — только бы он вернулся сам, — и надо без единого слова встретить его.