Современные польские повести - [248]

— Не надо. Не надо.

Я не говорю, что это было мне так уж неприятно, я, наверное, позволял себе увлечься их похвалами, правда, тут был замешан и отец, который заранее уверовал в меня, придумал меня себе в утешение, а я поверил его вере, она была мне и удобна, мне с ней было уютно, как телу в перине, как усталому в тени, как человеку в покое, я привык к ней, я знать не хотел ничего другого, кроме того, что давала мне вера отца, его несбыточные надежды. Его вера казалась мне иногда более жизнеспособной, чем я сам, я был лишь ее слабым отражением. Но все равно мне было хорошо.

Отец, когда я был маленьким, часто сокрушался, что я какой-то слабенький, что меня ветром сдувает, что я не как другие дети, мне не нравится на солнышке, а когда отвязывается корова, я сажусь и реву. Правда, я не упомню, чтобы в чем-нибудь уступал своим ровесникам. Я всегда был рослым не по возрасту, я не хуже других озоровал, считался первым специалистом по чужим садам, лучше всех щелкал бичом, что мне принесло немало славы, больше во всяком случае, чем моя воспоследовавшая ученость. А ведь эту славу я завоевал не где-нибудь, а на лугу, где всякий мог ударить бичом, а законы царили суровые, хоть и более справедливые, чем в деревне, потому что никто никому не уступал первого места без борьбы.

Мы состязались с самой ранней весны и вплоть до заморозков, пока не побивало траву в лугах. Мы бросали коров, которые сбегали с луга и оказывались в клеверах, в зеленях, ботве, на картофельном поле, кто там помнил про коров, когда каждый норовил стать первым. А старый овчар с усадьбы был нашим идолом. Мало того что он не снисходил пасти вместе с нами, он со своими овцами пользовался всеми помещичьими горами, логами, прогалинами, все окрестности были его, куда нам с коровами хода не было; может, и это раздувало его славу, но у него еще был его знаменитый кнут. Он всегда объявлялся нам откуда-то с вершины, когда переправлялся со своими овцами с горы на гору, ему и эти высоты прибавляли величия. Мы с завистью следили за ним с наших низинных лугов. Он целыми часами валялся где-нибудь под кустом, а когда поднимался, то как бы нехотя щелкал бичом, это было не более как движение бровью, но на овец наводило трепет, они мчались со всех сторон, кидались наперегонки ему в ноги, а потом покорно шли туда, куда он.

Мы были его верноподданными. Мы таскали ему груши, яблоки, табак, украденный у отцов, а он ничем нам не платил, кроме того что вставал и щелкал бичом один разок в ответ на все наши подношения и просьбы, но в руки никогда его не давал.

Я втайне ото всех мечтал помериться силами с овчаром, кто кого перещелкает, я до сих пор помню эту детскую мечту, она как единственный след моего собственного существования. Я становлюсь сам себе таким родным при этом пустяковом воспоминании и, самое главное, таким настоящим, как никогда в жизни, хоть это было и давно. Ничто другое так меня не объединяет с моим детством, которое вообще-то на таком расстоянии кажется мне нередко и не моим собственным, и я со страхом его навещаю, но я привязан к нему из-за этой единственной истории, хоть мне теперь и немного жалко овчара.

Я не принес ему ни яблок, ни табаку, я пришел к нему с одним кнутом, полный ненависти, полный восторга, что вот сейчас я положу конец его царствованию, хотя чем он был виноват передо мною, кроме того что щелкал бичом, как никто другой, а овцы его слушались. Когда я поднялся к нему на пастбище, я увидел его — он валялся под кустом боярышника. Я крикнул ему издали:

— Эй! Эй ты, великий! Святой отец! Давай кто кого!

Он встал не сразу, сначала высунул голову из-под бурки и посмотрел на меня долгим изучающим взглядом. Наверно, он предчувствовал свое поражение, потому что не насмеялся надо мной, не презрел меня, хоть я боялся, что он подымет меня на смех, а эхо подхватит его смех, понесет по горам и долам, которые его слушались не хуже овец, и этот смех скинет меня с горы в самый низ, как порывом ветра, я ждал от него презрительного смеха, утешаясь только тем, что он еще горько пожалеет о нем. Но он был человек предусмотрительный, он не засмеялся, а только широко зевнул и затем загрустил, неизвестно отчего — то ли он боялся потерять свою славу, то ли ему жаль было вылезать из-под бурки, из надышанного тепла, то ли он все раздумывал, не подкупить ли меня горстью мерзлых терновок, или орехами, или бояркой и не пойти ли снова спать. Но делать было нечего, он вылез окончательно из-под бурки и, указав мне на ближний взгорок, сказал:

— Тогда становись. Вон там. Чтобы кнуты не спутались. А овцы пусть нас рассудят.

Он бил первым. Почти лениво он развернул кнут, зашвырнув ремень далеко перед собой, как будто хотел сорвать его с кнутовища, но треск громом разнесся по окрестностям. Долго еще потом перекатывалось над нами, поднималось, угасало, крутилось, как уж без башки, вгрызалось в небо от боли, наконец, притихло, пошло ровно парить над нами ястребом и отлетело куда-то в долины. И небо сомкнулось над ним. А я все не мог отвести глаз от небес, меня привел в себя спокойный, исходящий как будто из земли голос овчара: