Современные польские повести - [249]

— Ну, теперь твоя очередь. — Он стоял среди овец, которые слетелись со всех сторон на звук бича и жались к ногам овчара, он стоял как в громадном муравейнике, разглаживая вокруг себя овечье руно, и лицо у него раскраснелось. — Ну, твоя очередь, — повторил он. — По правилам.

Робко-робко я начал раскручивать бич над головой. Я давал долгие и спокойные круги, все шире и шире, пока небеса не пришли в движение, а когда я срезал, то в ушах у меня только зазвенело. Я догадался, что удар был великий, поскольку и конец ремня дымился, как раскаленный прут, и овчар весь обратился в слух, даже боялся посмотреть в небо, а просто глядел в землю, как будто склонялся перед моим ударом. Овцы пришли в беспокойство, они вертелись, щипали друг на дружке шерсть, принимая ее за траву, прыгали на соседей и, блея, одна за другой бросали овчара, чтобы бежать ко мне. Он смотрел им вслед и темнел лицом, с каждой новой овцой все темнел, а потом поднял на меня глаза и сказал:

— Нечего тебе радоваться. Еще не конец.

— Теперь твоя очередь, — сказал я.

— Нечего тебе радоваться, — ответил он.

Он крутил бичом, спокойно, размашисто, он крутил не бичом, а всем своим телом, поднимался на цыпочки, как будто на этот раз хотел достать до неба, но как-то все не мог решиться на удар. А когда он наконец выпалил, то вышло не так, как хотелось, не так. Ухнуло и померкло. Овцы остановились на полдороге, самые сметливые стали щипать травку, другие же сбились в кучу, начали возвращаться, но без поспешности.

Потом бил я. Разнеслось не хуже, чем в первый раз. Я почуял, что концом ремня коснулся в воздухе чего-то, что людской глаз не в силах заметить, только бичом удается попасть, да и то редко кому.

Овчар не выдержал моего удара, даже не подождал, пока отгремит. Он стрельнул кнутом сразу после меня, как будто стремился срезать тот отголосок, который еще перекатывался в небесах над нашими головами. Но он не достиг моего выстрела, его выстрел поднялся не выше ласточки перед грозой и свалился куда-то в кусты за горами.

Овцы, даже те, которые успели уже к нему вернуться и уже ластились к его ногам, как блудные дети, даже они одна за другой начали сбегать. Он протянул к ним руки, а потом побежал и в бешенстве резанул кнутом прямо по руну, так что шерсть задымилась. Они приостановились, стали беспокойно оглядываться, заголосили. Он выстрелил еще раз и еще, хотя очередь была не его, но я простил ему.

Я спокойно развернулся и одним ударом срезал все его предыдущие, как сухие листья с ветки. Он опомнился, посмотрел на меня с обидой и, не говоря ни слова, вернулся на свое место. Овцы теперь совсем спятили, прыгали одна на другую, овца на овцу, ягнята на маток, мчались и в разные стороны, и навстречу друг другу, и врассыпную. А мы били все яростней, уже не по очереди, даже и не друг за другом, а вместе, потому что каждый хотел выбить из овец дурость и заставить их слушаться.

Овчар вытирал пот со лба, все шире с каждым ударом расставляя ноги, как будто земля уже ему была тесна. Его усталость придавала ему сил, а у меня немела рука. Но молодости еще было во мне невпроворот и много было скрытной ненависти к овчару. Наконец у меня получился такой удар, что я сам помимо воли съежился. Я с беспокойством посмотрел в небо, потом перевел взгляд на овчара, ожидая, что он тоже стоит с запрокинутой головой, воздавая мне по справедливости, но он стоял, опустивши кнут, и смотрел на овец, которые кучно шли ко мне. Он глядел беспомощно, как ребенок. Потом он невольно пошел за ними, но через пару шагов сорвался и побежал, загораживая им дорогу. Он стал у них на пути, уже не крича, а срываясь на мольбу:

— Куда! Куда!

Овцы, однако, оказались на удивление правдолюбивыми, они не поняли ни его бешенства, ни отчаяния, они шли за призывом бича, обтекая овчара, как дерево на дороге. Он тогда бросился на них, борясь с их потоком, отступая перед ними. Он заграбастал сразу несколько овец и толкал их перед собой обратно, но это было все равно, что толкать реку. Они сворачивали вбок, проскальзывали у него между рук, перепрыгивали через его расставленные руки, как через жерди. Он в бешенстве поймал ближайшего с краю ягненка за голову и бросил его в середину стада на кипящие, волнующиеся тела, каких-то двух овец он схватил за космы, но они только дали ему некоторое количество шерсти в руки и немного блеяния.

Его заполнил этот овечий муравейник, он неведомо когда оказался в самой середине стада, теперь он уже защищался от них, маша руками, как будто стращал их, хотя они не делали ему ничего дурного, они обтекали его, как река обтекает камень, они шли ко мне.

Я сидел на травке и прижимал к груди еще не остывший конец кнута, а овчар мне уже казался таким далеким, что я его и не жалел, хоть он стоял поблизости, покинутый овцами, которые клубились вокруг меня, как тучи, укрывали меня своей волной, теплой сонной волной, заслоняя белый свет, горы, овчара, который все еще стоял, но был мне не виден, и жалобился не переставая:

— Если бы я был плохой для вас. А я был не такой плохой. Никогда я вас не пускал на голую землю, только на траву. И собаками никогда не гонял.