Современные польские повести - [235]

Барыня зорко посмотрела на отца, как будто он ее раздражал чем-то или его покорность была ей противна. Она предполагала, что о чем другом, но о еде он торговаться будет непременно, она этому не удивилась бы, она даже приготовилась уступить, если бы он стал оправдываться: «Как это без еды? Без еды? Нет, так не пойдет. Косьба за полдня вымотает, а у бабы моей руки повиснут как плети. Мы не справимся. Хоть один раз, но нужно поесть, хоть простокваши с хлебом».

Она бы согласилась на простоквашу с хлебом в обед.

Но он стоял, как пень, и не смотрел на нее, он смотрел куда-то вниз, ей в ноги, прищурился, как будто его слепил свет из окошек или щипал глаза острый, едкий конский пот и гниющий навоз, хоть он и любил запах пота и навоза, щиплющий глаза. Он мог бы так стоять и стоять и только еще более смягчался, когда вдыхал этот запах едкого конского пота и навозный дух, крепкий, как пиво. И барыню охватила злость, что она в этих прищуренных глазах ничего не могла вычитать, кроме мягкости.

Тогда она сказала с едва скрываемой ненавистью:

— Но это еще не все. Не все. Вы что, вообразили себе, что этот конь больше ничего не стоит? Этому коню почти что цены нет. Вы еще осенью придете, когда будем зерно на вывоз молотить.

— Приду.

— А жена ваша придет еще ботву рубить.

— Она придет.

— А зимой придете на травлю. У нас тут будет охота. Большая охота. Господа съедутся, и люди мне будут нужны, потому что охота должна быть как полагается. Заяц размножился, как саранча. Ничего удивительного. Столько лет, и все безнаказанно. Покойник барин не любил охоты. Говорил, что без зайцев не поле, с природой надлежит жить в добром согласии, хотя бы с природой. И зайцам везло в те времена. Он все им позволял. Еще им морковку в поле зимой вывозили, он велел. Капусту. Брюкву. Он сам в руки ружья не брал и другим не давал. Они и распустились невыносимо. Всякий страх потеряли. Поля объедают, деревья обгрызают. Во дворы забегают, когда зима похолодней, в усадьбу приходят стаями. Невозможно спать спокойно от этого топота под окнами, от шума, от писка. А сколько деревьев из-за них высохло.

— Я приду, барыня, приду и помогу, — сказал отец, как будто он тоже обозлился на этих зайцев, которые даже спать не дают.

— Что это вы думаете, — подскочила барыня как ошпаренная, — что я вас на пироги зову, что ли? Откуда вы знаете, сколько времени заберет эта охота? Откуда вы знаете? Вам что, мало? Еще вам мало? Тогда приходите копать бураки. Сорняки рвать. Навоз раскидывать. Я найду для вас работу. Найду. Если вы такой жадный на работу. Вам еще расхочется. Вы еще тот день и час проклянете.

— Нужно будет, я приду, — сказал отец, понимающе кивая в ответ на эти взрывы гнева, потому что кто-кто, а уж он знал лучше, что ему придется проклясть, а чего ему никогда не будет жалко.

— Вот хотя бы сухие деревья в парке рубить.

— Я приду.

— Подсечь, а потом срубить, что на дрова, поколоть, а остальное уложить под навес.

— Я приду.

— Деревья в саду сажать. Новый сад на старом месте. Посадим одни яблони. Самые новейшие сорта. Только зимние. Красные. Сейчас окупаются только красные. Пусть хоть сад будет наконец, пусть люди посмотрят. Пусть будет как полагается. Дерево от дерева на равном расстоянии. Вы понимаете, на равном. Это только у вас в садах деревья могут расти где придется, куда ветер семя посеет, сорока сбросит или на подошвах занесут.

Она говорила правду — таким точно и был отцовский сад. Он рос, как хотел, никто не укутывал деревья на зиму, никто их не белил весной, а летом они были обсыпаны мошкой, стояли, как в облаках, только одно дерево было стоящее — груша. Таким уж мой отец застал этот сад, а самому ему было не до садов, разве что он любил свой сад и верил даже сухим деревьям, что они когда-нибудь оживут, так что они стояли по два, по три года, прежде чем он их вырубал. Он яблочка никогда не попробовал, груши в рот не взял, сливы ни одной не съел, но сад он любил.

Поэтому он понимал барыню, понимал, хотя и не знал, не насмехается ли она над ним, или ее досада разобрала, но он сказал, уже с трудом, как будто шел в гору и начинал уставать:

— Приду.

Барыня засомневалась, а может, она просто очнулась от этого сна про сад, или ей плакать хотелось, или взбеситься, но она почувствовала, что отцу стало трудней, поэтому она заговорила спокойней, как будто уже самое себя испытывала:

— А жена ваша придет перед праздниками в комнатах прибрать. Надо будет пыль смести с мебели, с картин, с канделябров, с люстр, смести паутину, выбить ковры, кресла, диваны, вымыть окна, полы, натереть паркет, он у нас запущенный, не следят за ним. Надо будет хорошенько поработать, потому что все должно блестеть. И я, знаете ли, не люблю кое-какой работы. Меня, кстати, еще никто не обманывал. Я справедливая. — Она говорила медленно, внушительно, сдерживая дрожь в голосе.

Отец казался подавленным, он задумался, как будто взвешивал про себя каждую вещь по отдельности: эту мебель, картины, канделябры, люстры, стены, паутину, ковры, справедливость барынину, окна, и к каждой вещи он примеривал хрупкую мать.

А у барыни отлегло от сердца. Она пришла в себя после всех этих разговоров. Она даже всматривалась в отца с какой-то добротой, милостиво позволяя ему какое-то время подумать, но отец убегал глазами в землю, к ее маленьким ногам, которые, на его взгляд, больше подходили ребенку, нежели этой ожесточенной женщине.