Современные польские повести - [224]

Кому-то пришло в голову, что еще неизвестно, удастся ли найти все девять мостов, какие требуются, потому что где их искать, где искать, разве что около мельниц, но где взять столько мельниц, или где костел стоит над рекой, или где усадьба какая-нибудь, хоть при усадьбе может быть только один мост, а усадьба иной раз на полсвета раскинется. А за первым и все другие начали копаться в памяти в поисках этих мостов, по которым они в своей жизни ходили, то за женой собравшись, то за конем, на работу, на храмовый праздник, на игрища в молодые годы, но не много набиралось мостов, три-четыре, не считая своего деревенского, который уже был позади, по которому прошли, его не заметив.

Местность была безводная, только одна река текла по ней, и никто даже не знал откуда. Впрочем, какая это была река! Говорили даже, что она не от истока берет начало, как настоящая река, а из дождя, из половодья, наживается на человеческих бедствиях, потому что эта река текла только после таяния снегов или после ливней. В таких условиях никто не мог бы ей отказать в звании реки. Но, исключая эти оказии, она просто была речушкой, не достигающей собственных берегов, не способной накрыть собственные камушки. Люди переходили ее как хотели, по камням ее можно было перейти, не замочив ног, такая уж была река.

Кому бы пришло в голову на такой реке строить мосты? Во-первых, в них не было нужды, во-вторых, она иногда сносила их, ее и назвали так — река — на тот случай, когда она действительно могла стать рекой, той, полной воды и несущей на себе человеческие пожитки.

Сейчас никто бы и не подумал, что можно так было верить, и мостов стало больше, но тогда все, собравшись, не в состоянии были припомнить больше чем три-четыре моста, и даже выдумать нельзя было ничего, чтобы поддержать ослабевшую надежду. И все начали опасаться, как бы и те мосты, что они вспомнили, не унесло уже половодьем.

Сосед, хоть им мать целую зиму молока давала забелить щи, поскольку их корову испортили, вдруг отрекся от своего обета. Он сказал:

— Я вас немного еще провожу, я ведь только до этого поворота раньше собирался. Чушки у меня болеют.

Но немного да проводил. Когда у людей горе, немного поможешь — и то хлеб.

А другой все советовал, предусмотрительный и напуганный, точно держаться реки, она сама поведет. Вместо того чтобы вспоминать мосты или выдумывать, идти, пока они не встретятся.

— А что будет, когда река кончится? Что будет?

В конце концов они друг друга переполошили, как голуби. Никто, однако, не завернул домой, может, никто и не собирался этого делать, только каждый хотел идти свободно и куда полагается, не опираясь только на одну надежду, без страха, неуверенности и опасений, ведомый только сочувствием, потому что тогда и идти легче, и посоветовать легче что-нибудь, и поспорить можно.

В тот день было жарко, как в пекле. Не хватало им еще только грозы, она назревала не сегодня завтра, может, еще этой ночью. Небо уже изрядно накалилось, как будто солнце светило всю ночь, и всю прошлую ночь, и все другие ночи, с тех пор как наступило ведро. Ни капли росы не заметно было на траве, ни шороха в листьях, ни ветерка в этот утренний час, ни обычного для этой поры щебета птиц, а ведь с него, как и с восхода солнца, должен начинаться день.

Это круговое молчание птиц было даже страшнее, чем зной, оно пугало своей необычностью, враждебностью даже, и не раз кто-нибудь да вперялся в небо в поисках жаворонка, хотя жаворонок какая же птица, он скорей часть человеческой судьбы, нежели птица. Он так же жалуется в небе, как человек на земле, и он не как птица, радость не будит, а только жалость, сам меньше своего голоса, но в такой тишине и он бы сошел за певчую птицу. Кто-то даже заверял, что нашел жаворонка по голосу, но другие начали назло себе возражать, что это он в себе услышал кое-что, или от какой-нибудь пущенной в ход косы пошел звон, или это так в высоте стоит звон от жары.

И даже не чувствовалось, что на земле только что лежала ночная мгла, потому что от нее ни следа не осталось ни на деревьях, ни в хлебах, ни на дороге. Земля осыпалась под ногами, как зола, лежала прахом, пылью, стояла в густеющем воздухе. Каждый старался идти по твердой земле, а отец даже шел по обочине, немного отстав от всех. Только одна мать со мной на руках шла по колее, по мягкой, пухлой пыли, оберегая босые ноги, потому что ей отсоветовали надевать башмаки в такую дорогу, да и жалко их было, но и жарила же ей ноги эта горячая пыль, как зола из-под решетки, а она ни словом не выдала себя, не пожаловалась, боясь испугать других.

Солнце в тот день жгло как никогда. Оно шло за толпой неотступно с самого рассвета, все приближаясь и распаляясь, поджигая собой небо, хлеба, реку и в конце концов людские тела; и гналось оно за человеком, как собака за вором. У него дорожка-то была гладкая и прямая по небу, а они не могли никуда свернуть, путь шел по солнцу, так что, когда к полудню солнце догнало их, они и свою тень потеряли. И никто за целую дорогу ни разу не похвалил погоды, хотя она была очень хороша.

Никому не хотелось разговаривать. Время от времени кто-нибудь начинал в надежде скоротать путь, но идти становилось еще трудней, слова высушивали рот, да и слушать было некому. Каждый в глубине души жалел, что пообещал идти в такую жару, потому что отговориться было легко — жатвой, поскольку хлеба уже склонялись перед косцом, а жатвой можно от чего хочешь отговориться: от милосердия, от того, чтобы дать телегу, от воскресенья, от своей воли, даже от смерти. Жатва для того и существует, что ею человек больше оправдывается, чем хлеба косит. Даже господь имеет к жатве снисхождение, потому что, когда один человек предстал перед его очами, а господь бог напустился на него, что, мол, не справился он с епитимьей, мужик сказал: «Господи, жатва ведь была», — и застыдился господь.