Современные польские повести - [222]

— Справлюсь, — сказал я, не скрывая насмешки. Но в тот же миг я почувствовал внезапный прилив нежности, мне даже захотелось его обнять, но он опять заговорил, вроде бы сам с собой на этот раз, сам с собой или с ветром в поле:

— Говорят, что все может только бог, а человек есть суета сует, боится собственной тени. Священник так говорит, стало быть, так и есть.

— Ты не верь ксендзу, — сказал я, сдерживаясь, чтобы не заплакать, — ты никогда ксендзу не верь. Он ведь кормится от бога.

Он подозрительно меня оглядел, но моя уверенность его убедила.

— Я только так подумал, сынок. Только подумал.

Иногда я до такой степени измучивал себя, что охотно бы отдохнул мыслями на каком-нибудь пустяке, чтобы хоть на мгновение забыть о своей беспомощности, или пожалел бы себя; я страдал, но не так меня мучило страдание, как моя непонятливость, мое бессилие, которое я сам себе внушил, поэтому я лелеял в себе страдание, растягивал его, хоть ночь становилась все глуше, и в конце концов почти убеждал себя, что я несчастнейший из несчастных, и в этом было мое утешение, даже больше чем утешение, я черпал из этого силу, чтобы продолжать свои попытки, не обращая внимания на свое убожество, продираться сквозь непонятные мысли, сквозь книги, из которых ни одной я не мог пропустить, я все брал их и брал, как они стояли, по очереди, от двери начиная — эта стена была короче других, поэтому она казалась более доступной и снисходительной ко мне, — и через всю громадную библиотеку, через этот книжный храм, господне святилище, которое возведено было не в утешение человеку, а затем, чтобы его ослепить, унизить, чтобы научить его собственной ничтожности, этому самому горькому знанию о себе, потому что чего там только, в этой библиотеке, не было, — чуть ли не вся премудрость мира.

Я никогда не мог избавиться от ощущения, что вся эта премудрость выступает против меня, точно так же, как против человека выступают засуха, мор, огонь, наводнение. Поэтому я не мог любить ее, не мог уважать, не мог восхищаться ею, как это обычно делают люди, сталкиваясь с мудростью, ибо что они перед ней. Но и чем является сама мудрость без покорности человека? Чем будет господин без невольника? И чем станет земля, если ее не будут любить?

Так что меня хватало только на ненависть. Может, это гордость мной руководила, а может, и убийственное чувство ограниченности, которое каждый бы хотел в себе перебороть или, по крайней мере, обойти как-то, поскольку смирение, хоть и добродетель над добродетелями, но все же оно слабость. Трудно все-таки жизнь начинать со смирения. И может быть, чувство опасности, исходящее от премудростей, заставляло меня защищаться изо всех сил, даже с помощью ненависти.

И как я их проклинал, эти книжки, кто бы знал? Эта их серьезность, бесчувственная их величественность побуждала во мне ощущения, в которых стыдно признаваться, подсказывала мне изощреннейшие издевательства, какие и в страшном сне не приснятся, так что лучше о них промолчать.

Может, я не должен так откровенно признаваться в ненависти, это ведь низкое чувство. Но если ты можешь по крайней мере ненавидеть, значит, ты уже не так ужасно беспомощен. Ненависть окрыляла меня, очищала от первородного греха униженности, от единственного, что я унаследовал, что всосал с молоком матери. Я даже чувствовал в себе какое-то величие, могущество, я мог надеяться. И этот прилипчивый страх, который охватывал меня при одной только мысли о книжках, ожидающих где-то там, когда я появлюсь, чтобы посмеяться над моим бессилием, над моим волнением, повеселиться за мой счет, потому что книги вовсе не так невинны, да и какая мудрость может быть невинна, а я им был вроде посмешища, — так вот, этот страх уже не ощущался, когда я ненавидел.

Иногда, правда, я как бы приходил в себя, чувствовал отвращение и какой-то болезненный стыд, и тогда я решал, что отнесу те книжки, которые у меня есть, и больше никогда туда не приду.

4

Если бы я хотел быть еще кем-нибудь в жизни, я стал бы сыном. Когда человек кому-то сын, то даже если перед ним ясно встает последний берег, он чувствует, что все еще идет пора его детства, и время не так летит, и мира не приходится так опасаться, и самого себя тоже, хотя и так бывает, что человек привыкнет к мысли — жизнь есть детство, и вечность, стало быть, тоже. И когда ему приходит время расстаться с этим детством, он вдруг теряет почву под ногами, как будто его насильно лишили законного наследства. Он не может понять, да и поздно ему понимать, что детство — временное явление, и он все добивается своих прав хотя бы с помощью памяти, прибегая к домыслам, если память уже подводит, уходя в свою тоску, — и, случается, впадает в детство.

Но есть ли более счастливая иллюзия, нежели детство? С коклюшем справился, и глядишь — это бо́льшая победа, чем прожить потом целую жизнь. Там, в детстве, каждая возможность возможна, и ничему так не позавидуешь в старости, когда уж знаешь, что ощущение возможности есть единственный путь к ее исполнению; там, в детстве, и слабость достойна человека. Там вместо всех вер ему достаточно одной простейшей, но мудрой, что все в руках отца, поскольку отец, самый обыкновенный отец, все может, все сделает и утешит, так что удивляешься, с какой стати приплетают еще бога.