Современные болгарские повести - [126]

— Ты куда собрался? — спрашивала Жанна. — Ты что, забыл, что сегодня воскресенье? Кто же работает в воскресенье?

— Эх! — говорил дядя Климент. — Я начал уже забывать. Чуть было не пошел в мастерскую.

И оставался дома.

Лишь время от времени в нем что-то пробуждалось, он становился беспокойным и говорил: «Послушайте, ведь воскресенье было вчера?»

Тогда его отводили в чулан, где на столике были тиски, напильники и латунные ключи. И кто-нибудь из соседей приходил заказать себе ключ.

Жанна ввела их в маленький чуланчик: у стола, заваленного ключами и напильниками, сидел дядя Климент в поношенном халате из грубой зеленой ткани. Очки сползали ему на нос, лоб прорезали глубокие морщины, он сосредоточенно выпиливал ключ, осторожно сдувая золотую пыльцу.

Жанна сунула ему в руки два ключа.

— Папа! Клиенты!..

Дядя Климент поднял голову и посмотрел на них поверх очков в проволочной оправе. Взгляд у него был удивительно ясный, как у ребенка.

— Одну минуту, — сказал он. — Вот только закончу этот, а то за ним должны прийти — мне его вчера заказали.

Он допилил зубцы ключа, сравнил его с образцом и, довольный, отложил в сторону.

— Этот? — Он ласково улыбнулся Сашко. — А ну, давай посмотрим, герой.

Сашко протянул ключ.

— Если можно, два, — попросил он. — А то я их часто теряю.

— Можно, — улыбнулся старик. — У дяди Климента все можно.

Он порылся на столе, нашел подходящую болванку, зажал ее в тиски и принялся пилить.

— Это что, твоя жена? — кивнул он на Таню.

— Жена, — подтвердил Сашко. — Мы получили квартиру, вот и заказываем ключи.

— Дай вам бог здоровья и счастья, — пожелал старик, — это самое главное. А если у вас, молодых, есть уже и свой дом, вам ничего не страшно. Красивая у тебя жена, красивая, молодец.

Таня стояла, закусив губу.

Старик, улыбаясь, пилил ключи. Послеполуденное солнце светило ему в глаза, в воздухе дрожали золотые пылинки…

— Вот тебе ключ, жена. — Сашко поцеловал Таню. — С новосельем.

Комнату заливал свет, на потолке играли тени; в углу, у кафельной печки с выцветшими плитками, стояла кровать, застеленная ярким клетчатым одеялом; у окна стояла другая, с железными спинками вишневого цвета и совсем стершимися лебедями на них. Книги были навалены на швейной машинке «Зингер» и на буфете, в котором поблескивали простые дешевые рюмки; книги выстроились и на трех полках, сколоченных из досок и выкрашенных в коричневый цвет. Старый гардероб с облупившейся фанеровкой и выпяченными дверцами стоял напротив окна, на нем валялись два пыльных чемодана; коврик на стене светился мягкими тонами…

Таня горько улыбнулась и взяла ключ.

— Только я никогда не буду твоей женой, — сказала она. — Женой — нет.

— Как не будешь? — переспросил Сашко, вешая на шею ключ, как медальон. — Почему? Я мало тебе нравлюсь? Вот и ключи у нас есть.

Темные Танины глаза еще больше потемнели, вдоль рта пролегли горькие складки.

— Потому что я люблю тебя, — серьезно сказала она.

Сашко засмеялся, Сашко не обратил внимания на ее слова, у Сашко на шее висел ключ; в комнате светило послеполуденное солнце, и он шагнул к Тане…

Губы у нее были сухие и горячие, ее плечи жгли ему руки, он целовал ее, и она не закрывала глаза, смотрела на него; легкая мгла начинала застилать зрачки.

— Господи! — проник в комнату хриплый низкий голос. — За что ты меня так наказываешь, господи, за какие грехи, вот уже шестьдесят лет…

Слова доносились отчетливо, ясно, совсем рядом, словно кто-то молился здесь, в комнате. Таня опустила руки и закусила губу.

— Старуха! — сказал Сашко. — Молится в соседней комнате, а стена из фибролита. Нашла когда!.. Сейчас постучу ей, чтобы перестала!

— Глупости! — остановила его Таня. — Оставь женщину в покое…

— … уже шестьдесят лет, господи, день за днем, ночь за ночью… Прибрал моего мужа, взял его к себе, шестьдесят лет прошло, с двумя маленькими детьми меня оставил, с девочками, одну, и всего две руки у меня. Только я знаю, как я их вырастила, господи, как жила все эти годы, поезда, господи, поезда, столько, сколько от меня до тебя, от земли до неба, убирала их, господи, столько поездов вымела, столько вагонов вымыла, а дети спали на улице, господи, в пыли, грязные, господи, грязные и немытые, потому что я и по ночам убирала вагоны на вокзале, чтобы свести концы с концами, а они засыпали в пыли, там, где играли, под уличными фонарями, и некому было отвести их домой… Я не ставила больших свечей, господи, это правда, но у меня не было денег, едва хватало на них, на детей, чтобы прокормить их, господи, а одевались они сами. С двенадцати лет пошли работать, господи, по фабрикам и прядильням, они еще дети были, и у меня разрывалось сердце… Но виноградная лоза давала гроздья, лоза, что на дворе, давала гроздья, а дети были живы-здоровы, благодарю тебя за это, господи, руки твои целую, но и они мучились, как я, одни, господи, без отца, без защитника, а поезда не останавливались, господи, все шли и шли вагоны, черные от грязи, работала я, господи, и молилась, ты знаешь, что молилась, ты слышал, каждый день молилась за них, чтоб солнца у них было больше, чем у меня, и чтоб лоза давала гроздья, и чтоб хлеб у них был, господи, и чтоб они были здоровы…