Современная югославская повесть. 80-е годы - [5]

— Бестеневая архитектура, — определил сын Свилара.

— Он мерит да считает здесь, а домишки вырастают на том свете! — мрачно пошучивали его сверстники.

— Ладно бы я трепался и меня не брали на работу, а так, хоть убей, ничего не понимаю! — усмехался Свилар.

Однако было не до шуток. Несмотря на высочайший профессионализм, который никогда никем не оспаривался, несмотря на огромнейшую его работоспособность, от которой горела одежда и выпадали волосы, Атанасие Свилар так никогда и не работал по специальности. А след времени — не дождевая капля, с лица не смахнешь. Он остается навсегда.

И беда одна не ходит.

В этой связи стоит упомянуть еще и такой факт. Свилар рано, еще подростком, когда над его погрубевшей верхней губой появился пушок, болел сенной лихорадкой. С тех пор она обрушивалась на него каждую весну.

Она одолевала в мае, и Свилар забыл запахи цветов и растений, но, растворенные его потом, они так резко выплескивались в ночной воздух, что будили домочадцев.

Женился он рано и два десятка лучших лет жизни отдал не архитектуре. Правда, он преподавал в средней строительной школе, только эта его служба скорее напоминала рассказ о обеде, чем сам обед. Все свободное время он отдавал, как и прежде, своим проектам; застенчивый и безразличный к еде днем, ночью он становился таким прожорливым, словоохотливым и активным, что у него ныла поясница. Когда стекла очков потели, Свилар протирал их слюной и продолжал работать. Шли годы, и он почувствовал, что слюна меняет вкус, понял, что многие вина пьет в последний раз, работал как одержимый, однако опять же не по специальности, и ощущал, что стареет неудержимо со скоростью часовой стрелки. В возрасте двадцати четырех и сорока двух лет он делал крупные проекты — целые районы, однако они так и остались на ватмане.

Когда длинными летними ночами, доливая вино в воду (ибо обратно — грех), Свилар размышлял о прошедшей жизни, его мучили два вопроса: отчего он всю свою жизнь обречен на сенную лихорадку, из-за нее даже чай отдает потом, и отчего ему так не везет с архитектурой, хотя он прямо-таки создан для нее? Неужто правая рука бывает грешнее левой?

Однажды весной, когда февраль еще крал дни у марта, Свилар решил наконец найти своего старого школьного товарища Обрена Опсеницу. «Может, в этом городе существует человек, чья жизнь служит ответом на все наши вопросы», — думал Свилар. Не был ли Обрен Опсеница для него таким человеком-ответом?

Он нашел его в конторе, ведающей распределением средств на строительство города. Опсеница носил завязанный в два узла галстук, светлые волосы на концах загнуты вроде рыболовных крючков, улыбаясь, зажмуривал глаза. Свилар вспомнил, как в школе Опсеница поворачивался спиной к собеседнику и вдруг неожиданно наносил сильнейший удар. Он ел с ножа, пренебрегая вилкой. Говорили, что он может языком поменять косточки в вишнях. В отличие от тех, кто, в общем-то, знает, чего хочет, он наверняка знал, чего не хочет. И это благотворно сказалось на его карьере, вытолкнув в верхи городской администрации. А больше всего Опсенице не хотелось видеть своих сверстников. Подобно тому как некоторые люди щедрее других наделены силой, смекалкой или слухом, он был одарен необыкновенной способностью раздувать и пестовать недружелюбие, никогда, правда, не переходящее в ненависть. Главным образом ему не нравились те его ровесники, которые обладали большими, по сравнению с ним, способностями и профессиональной квалификацией. Эту неприязнь (которая, говорят, вызывала у него кашель) Опсеница никогда не афишировал, напрочь гасил в зародыше, хотя и вкладывал в нее массу сил и рабочего времени. Упорно и искусно скрывая неприязнь, он исподволь использовал ее на все сто. Человек, испытавший на себе его постоянные и тщательно маскируемые тайные козни, походил на больного, непрестанно подвергающегося инфекции, источник которой невозможно установить и перед которой человек беззащитен.

— Если хочешь узнать, кому Опсеница враг, поищи того, у кого что-нибудь не ладится: он и есть!

Таково было мнение коллег о приятеле, с которым Свилар встретился в то утро, когда ветер глотал дождь. Чихнув, Свилар за руку поздоровался с Опсеницей, и они сели за стеклянный столик. Разложив перед Опсеницей свои последние проекты, Свилар попросил, чтобы тот выставил их на следующем конкурсе. Опсеница облизал ногти, внимательно просмотрел спецификацию, дал себе завестись, и Свилар никогда больше не слышал ни об Опсенице, ни о своих проектах. И этих двоих — одного, специалиста высокого класса (этого не отрицал никто, даже Опсеница), не обладавшего материальными средствами для реализации своих замыслов, и другого, человека без авторитета, но с финансовой мощью, — судьба свела, чтобы вместе они творили чудеса. Но выходит наоборот. И тогда Свилар сделал вывод: всем известное недружелюбие Опсеницы было действительно свойством его натуры. Ненависть же исходила от кого-то другого. Как яд в бутылке, она в Опсенице только доходила до цели — Свилара и ему подобных, которых он уничтожал.

От этих мыслей молоко, которое Свилар пил на завтрак, прокисло прямо во рту, и он почувствовал, что его призвание и работа, делавшаяся вечерами, так и останутся нереализованными, обернутся пороком, сам же он осужден на безделье и безденежье. С тех пор он стыдился своих чертежных принадлежностей и навсегда разучился брать хлеб рукой. Ел его ножом и вилкой с тарелки… Начал забывать имена и не любил, когда ему о них напоминали. Он боялся, что, как в лесу, потеряется среди множества имен. Боялся, что однажды забудет собственное имя и всякий раз будет вспоминать его, если придется ставить подпись…