Современная югославская повесть. 70-е годы - [152]

Отряд мы формировали в четверг в полночь на Кале. Не было только Уса — он ждал нас на базе, у заброшенной молочной фермы на Соленой Скале. Когда мы построились, Борко поздравил нас и пожелал успехов в предстоящих операциях. Он красиво говорил о нашей борьбе и о нашем долге перед родиной. С нами он не пошел. На него возложено ответственное задание: укрепить партийную организацию и, как говорят, собрать еще отряд в семьдесят бойцов, который будет действовать в районе Тетово — Маврово. Он расцеловался с каждым из нас. По пути к Соленой Скале мы запели было, но Муф запретил, по-дурацки-де выдадим себя. Он прав. К базе нас вели Душан и Аризан — оказывается, они там были накануне.

У нас мало оружия, и потому мы вынуждены осторожничать, контролировать каждый свой шаг. Говорят, что Муфу строжайше запрещено принимать бой — надо присоединиться к бригаде. На весь отряд один ручной пулемет, который несет Аризан, пять винтовок — у Муфа, Душана, Доне и Живко, и у Уса своя винтовка. У Живко даже не винтовка, а маленький карабин, однако говорят же: на безрыбье и рак рыба. Пистолеты у Муфа, Срмена и Сашо. У Сашо вообще ничего не было; это на Кале секретарь Борко отдал ему свой, сказав: «Связному он нужнее. А я что-нибудь придумаю!» И обнял его. И еще у нас штук тридцать гранат-крагуевок[90]. Добре и я несем по четыре. Ризван безоружный — мы его проверяем. Вот и все наше вооружение. На мой взгляд, не так уж мало. Вернее, достаточно, чтобы добраться до бригады.

До вчерашнего утра, вплоть до прибытия на Соленую Скалу, мы шли ускоренным маршем. На базе нас ждали Иван с Ризваном. Там мы сообщили Ивану, что он назначен командиром. Он удивился, почему не Душан, но тот даже не дал ему договорить. С восходом солнца, сразу после завтрака, отряд в полном составе двинулся дальше. Мне показалось, что днем нас видели здешние крестьяне. Ус посовещался с Душаном и Муфом, и мы сразу изменили курс. Вел нас Ризван: он прекрасно знает местность. Мне было как-то не по себе оттого, что Иван шел за ним с пистолетом наготове. Все еще не доверяет ему. Ночевали под открытым небом. Я попросился в караул первым. Мне разрешили. До боли в глазах всматривался я в темноту, но ничего подозрительного не заметил. Чуть свет все были на ногах: не очень-то разоспишься на холодной земле. У тех, кто не привык много ходить, болели ноги. А я не чувствовал усталости. Мы помогали Добре, все же она девушка. Я нес ее одеяло, а Живко — рюкзак. Потом ей помогали другие. Мы шли лесом, порой далеко обходя открытые места. Около восьми мы прошли над Врутоком и обогнули Гостивар. Мы не знали маршрута. Конспирация. Так и надо. Дважды мы делали привал и быстро, наспех ели. В Селицу прибыли за полдень. Это село наше, коммунистическое. Несколько здешних парней давно уже партизанят. Крестьяне нас встретили сердечно, сразу развели по домам. Завтра утром снова в поход, а сейчас нужно отдохнуть, набраться сил».

Слободан прочел свою запись, где-то исправил, что-то добавил и удовлетворенно улыбнулся. Самое важное сказано. Можно бы, конечно, поведать и о том, как он стал партизаном, целых две недели собирался на глазах у родителей, младшего брата и только что вернувшейся из Скопле старшей сестры, но лучше не стоит. Хорош он, нечего сказать.

Когда домашние спросили, зачем ему летом теплые ботинки и шерстяные брюки, он, чтоб избежать расспросов, солгал: «Записался в альпинистскую секцию. На днях отправляемся в переход от Люботена к Турчину». И, странное дело, они поверили, а мать даже разворчалась: «Нашли время для альпинизма! Горы кишат баллистами, партизанами и качаками[91]! Жить вам надоело!» — «Какие еще качаки! — успокаивал ее Боби. — Всего три недели назад группа альпинистов прошла до Белого озера, а оттуда — к Призрену. Никаких тебе разбойников, ни баллистов, ни партизан!» Отец молча курил, глядя на своего повзрослевшего сына. А ведь будто вчера он видел его хилым, болезненным ребенком, задававшим столько хлопот и тревог. С самого рождения он, казалось, непрерывно плакал и ни за что не хотел спать, особенно по ночам. Приходилось брать его на руки и укачивать до тех пор, пока сам не свалишься с ног.

А подрос, шли на всяческие ухищрения, чтоб его накормить, бегали за ним по саду, просили, уговаривали, обещали звезды и луну, рассказывали сказки, стращали Бабой Ягой — лишь бы раскрыл рот. И от ангин не было спасу. А теперь уже бреется и хочет перейти через Шар. Боби казалось, что отец о чем-то догадывается. До войны он был учителем математики в Тетовской гимназии. С приходом оккупантов оставил гимназию и занялся мелкой торговлей. Часто ездил в Тирану и Драч, где за небольшое вознаграждение скупал для престарелых торговцев одеяла, шелк, скатерти, перины и всевозможные ткани. Случалось ему отсутствовать по нескольку дней, и дома всегда думали, что он уехал по торговым делам. Он как-то сразу постарел, сник, перестал шутить и мало говорил. Несколько раз тайком переходил новую болгарско-албанскую границу у Грумшина и ездил в Скопле проведать Борку, старшую дочь, учившуюся там на агрономическом факультете. На людях он не появлялся: не любил кофейни, в карты не играл, а для серьезных разговоров в Тетове, когда каждый только и думал о том, как выжить, трудно было найти собеседника. Боби казалось, что его отец отрешился от мира и жил узкими семейными интересами.