Современная венгерская проза - [196]

— Ну что ж, ищите дату, желаю успеха, — любезно проговорил Семереди; он взял с пюпитра передней скамьи свечу, засветил ее, подхватил огромный букет и спустился в склеп, чтобы помолиться у могилы матери.

Без четверти два, когда Пирока по обыкновению приотворила дверь в кабинет: «Можно накрывать, господин декан?» — старый священник опять стоял на молитвенной скамеечке, преклонив колени и закрыв руками лицо. Пирока испугалась, даже хотела было послать кого-нибудь за районным доктором, но потом все-таки отказалась от этой мысли. Она была суеверна: болезни с того и начинаются, что мы обращаемся к докторам.

Вот уже несколько дней что-то не давало тетушке Агнеш покоя; Жофия старалась не замечать этого, а если и обращала внимание, то тут же выбрасывала из головы. Отчасти потому, что ее слишком занимало то странное состояние духа, какое она неожиданно в себе открыла, отчасти же сознательно избегая старушку. Утренний чай она наливала тайком и уносила к себе, вечерами приходила поздно и неслышно скрывалась в своей комнате.

На кружевной скатерти ее всегда дожидались две газеты — письма не было.

«Что ж, самое время было мне исчезнуть, он уже и не любил меня», — думала она отрешенно, раздевалась, ложилась навзничь на диван и старательно, насквозь прочитывала обе газеты.

«Он уже и не любил меня!» — говорила она себе точно так же в другие вечера, и внезапно испытывала от этой мысли острое разочарование, опустошающее душу чувство униженности. В такие вечера у нее уходило ровно столько же коньяку и бумаги, сколько и в первые недели.

А она?.. Она-то еще любит его?.. Иногда Жофия уже ничего не чувствовала и оттого становилась легкой, как пушинка, свободной, как скворец, и опять чего-то ждала, как тот дом с распахнутыми окнами и старым колодцем, стихи о котором она когда-то в отрочестве, мечтая о необыкновенной неземной любви, шептала и шептала, лежа в постели:

СТАРЫЙ КОЛОДЕЦ

Спи, лампу погаси. Колодец старый

журчит, журчит, твой охраняя сон.

Кого застала ночь в твоей хибаре,

привыкнет к песне той, дорогой утомлен.

А может, только-только ты задремлешь —

дорожки заскрипят в ночной тиши:

вкруг дома твоего тревога бродит

и песенку воды вдруг заглушит, —

и ты проснешься. Только не пугайся,

всегда на страже звезды над тобой.

То мирный путник подошел к колодцу,

ладонь подставил, пьет. И в час ночной

продолжит путь. А твой колодец старый

журчаньем вечным сон твой напоит.

О радуйся, что край сей не пустынен

и кто-то вновь к тебе ночной тропой спешит.

…Но в иной вечер та же пустота приводила ее в ужас. Так бурно ворвалась в ее жизнь эта страсть, так перевернула все ее существо, словно какой-нибудь ураган, разразившийся над беззащитным, затерянным на морском берегу городком. Что останется после него, кроме смерти, развалин, пустоты… где даже заплутавшая птица не захочет свить гнезда? Пустота, ничто… Да не лучше ли в сравнении с этим хотя бы и такая несчастливая, безнадежная, унизительная любовь?..

Но теперь ее жизнь была наполнена и другим. Все с большим увлечением работала она над образом Христофора, чуть ли не кончиками пальцев ощущала окончательное, завораживающее явление картины в истинном ее виде. От этой пышущей силою, исполненной достоинства мужской фигуры несчастные и вправду могли ждать себе защиты… Возможно, и она тоже… С помощью председателя кооператива и начальника строительного отдела она промерила всю церковь, чтобы снабдить свой план реставрации точными данными, а не только рассчитанными на глазок, импрессионистическими зарисовками. Она уже решила любой ценой раздобыть деньги для реставрации — а, следовательно, получить возможность и дальше жить на селе. Не получится иначе, будет собирать по крохам — у министерства, епископа, кооператива. Пусть «министерство», коль уж могло достать ей квартиру, когда это понадобилось, поможет теперь не работать в этой квартире. Иногда, в виде отдыха, она расчищала немного штукатурку башни с фасада, в тех местах, где проступали подозрительные пятна, и хотя пока что обнаружила лишь почерневшие кирпичи, след давнего пожара, верила, что под многослойной известкой скрыты и фрагменты настенной живописи.

Каждый вечер Жофия уходила в свою комнату и работала над проектом реставрации. Тетушку Агнеш она избегала — ей мучительно было думать о портрете, который хозяйка заказала ей, во всяком случае, надеялась получить вместо платы за содержание. После того первого дня. Жофия ни разу не заглянула в комнату больного — и все же его белое, гладкое, пугающе неподвижное лицо так и стояло у нее перед глазами. Каким оно было — при жизни?.. Пожалуй, можно бы срисовать с какой-нибудь старой фотографии… Но Жофия знала, что у нее не хватит на это таланта, и было совестно оставить здесь после себя дурную живопись, хотя бы и в доме деревенской старухи.

Но однажды в воскресное утро ей не удалось улизнуть. С одеялом и книгой под мышкой она уже собралась подняться к винограднику и там под сенью раскидистого орехового дерева забыться немного, как вдруг вернулась после мессы хозяйка; ее глаза подозрительно покраснели, судорожно сжатые губы конвульсивно подергивались. На веранде они встретились носом к носу.