Современная португальская повесть - [55]

XVI

Их обволакивало тепло хлева: корова, осел, две или три курицы. Зарывшись в солому, крепко обняв друг друга, они почти не чувствовали холода, проникавшего в щели между досок. В полутьме слышалась мирная жвачка животных. Корова успокоилась и перестала мычать.

— На рождество поженимся.

— Поздно будет. Вот живот-то у меня, того гляди, юбка лопнет.

— Ну, и причем это?

— При том, что я не хочу идти к алтарю в юбках, как абажур.

— Поженимся, когда хочешь. Хоть завтра.

Было душно. За ночь они надышали густо, они и скотина. В полутьме поднимался парок от навоза, тянуло рассветом.

— А мой отец?

— Я с ним столкуюсь.

— И чего ему взбрело выдать меня за хозяина с землей. Я боюсь.

— Словно мужик с землей это король какой-нибудь.

— Я боюсь, Жасинто.

— Не думай, ну его. Если на то пошло, поженимся без разрешения.

Теплое дыхание скота словно подсказывало им.

— Уедем отсюда. Свет широк, везде люди живут.

— Проживем?

— И в других местах есть земля — благодать божия.

Он помолчал немного и повторил, будто желая поставить решительную точку в разговоре:

— В этом мире хватит земли, которая ждет мотыги.

— Так-то так, но лучше бы нам остаться тут. Если бы не отец с его упрямством, лучше и не надо.

— Подай ему незнамо что. Ничего у него не выйдет, вот увидишь.

Он заговорил, резко отчеканивая слова:

— Ну, хорошо, мастер Антонио, у меня нет земли и нет денег. У меня есть руки, благодарение богу, их две, и они умеют работать. И ничего больше, это всем известно.

— Я тоже не пустое место. Жасинто. Слышишь, я тоже что-то значу.

— А теперь и она, мастер Антонио. Ваша дочь тоже что-нибудь значит. Или нет? Вот и получается: у меня крепкие руки, у меня ваша дочь и у меня мой сын. Что мне какие-то там хозяева с землей?

— А мне?

— И вашей дочери тоже, понятно? И почему вы думаете, что хозяин с землей это что-то особенное? Чертополох, ослам и то не по вкусу. Например, мой хозяин, мастер Антонио. Хозяин Силвестре, которого и на жену-то не хватает, сына никак не может сделать. Сына, черт возьми. А эта бродит по дому, как сирота: «О святая Ана, о святая Ана, пошли мне мужчину…» Привязать тому и другому по паре камней и утопить в колодце.

Короткая передышка, чтобы наполнить грудь воздухом:

— Даже вот вчера, в коляске. Пока этот пьянчуга храпел во все завертки, она ни с того ни с сего так исхлестала кобылу, что та мочилась кровью. Господи, подумайте, мастер Антонио, кровь из нее так и текла. Жаль, что ваша милость слепой и не видели, словно дьявол вселился в эту потаскуху.

— Не говори ему о слепоте. Он от этого взвивается, будто его скорпион ужалил.

— Или бешеная собака укусила. Хватит о нем.

— Молчи, не говори ему ничего. Как поженимся, так сразу убежим. Потом когда-нибудь вытребуем отсюда бумаги. Лучше так, чем какое-нибудь несчастье. Вот ты говорил, а мне показалось, что будет несчастье.

— К черту старика и его возлюбленных хозяев! Ты, может быть, думаешь, я говорю так, потому что боюсь?

— Бежим отсюда, и бог нас не оставит…

— Слышишь, что я сказал?

— Слышу, Жасинто. Это не ты, это я боюсь.

В глубине овина стало видно животных. Последняя сонная дрожь пробегала по их телам. Корова и осел проснулись, куры медленно вынули головы из-под крыльев, бледный рассвет серебрил солому, и более грубый запах пошел по оживающему загону.

— Боже правый, еще чуть-чуть — и утро на дворе. А мы здесь.

— Как зазвонят к вечерне, возьми кувшин и приходи к роднику. Нужно договориться окончательно.

Он подошел к двери и, подняв засов, выглянул наружу. Одно мгновение Клара видела его силуэт на фоне проступающей утренней синевы. Рыжая голова черкнула молнией и нырнула в туман; пригнувшись, Жасинто обошел сарай и исчез в росистых зарослях, некоторое время спустя, перепрыгнув через каменную ограду двора Силвестре, он вошел к себе, в комнату для прислуги, над конюшней.

XVII

Алваро Силвестре присел на один из нетесаных межевых камней, обозначающих границы владений. Надо прийти в себя, забыть о никчемности своей жизни. Оглядывая знакомые места, он вызывал в памяти детские утра, прошедшие здесь: во дворе кроткие сонные куры выклевывают червей из мокрой земли, протяжно кричит на стадо Жоан Диас, старый арендатор, молодой конь, купленный в Сан-Каэтано, встает на дыбы посреди двора и ржет, выбрасывая из ноздрей пар, птицы просыпаются в листве огромного старого ореха. А он сам, забравшись на веранду, слушает, как отец сморкается, начинает ходить у себя в комнате, вглядывается в эти загоны вокруг, в зеленые поля, затопленные дождем. Колокол разносит над песчаной пустошью библейский звон, знак утра, в домах раздувают огонь, готовят завтрак, он глотает наспех горячее молоко и вместе с Леополдино бежит смотреть, как вылетают из голубятни в певучее утро их великолепные голуби благородной породы, кажется, датской, а может, бельгийской, не важно: два белых от клюва брюшка, белых как известь или как снег, зеленоватые перья, гибкий и гордый поворот головы, быстрое скольжение легкого тела по ветру, вдруг обрываемое на карнизике у дверцы.

А источник? Бедняжка Мария Леандра, давно покойная, унесенная временем, край узкого каменного горлышка, прохладное булькание воды? Орава мальчишек бежит вслед за хромой богомолкой, распевая: