Современная португальская повесть - [56]

Мария Леандра

хромает, на ногу припадает.

Мария Леандра

и кувшин пустой,

нет вина,

пошли за водой

От источника до таверны,

от таверны до алтаря,

Мария Леандра не ходит, хромает,

на ногу припадает.

Мурлыкая, бежит вода, цедится сквозь песок, из этой струи пьют все, здесь плещутся, когда в пору зимних дождей вода переливается через край каменной чаши. Мальчишки поют.

Земля просыпалась не очень охотно, но на мгновение он уловил исходящий от нее запах своих детских рассветов. И все показалось чистым и ясным, как прежде, когда новорожденный свет озарял небесную раковину пенной своей белизной. Он живо представил себе, как на ветках деревьев просыпаются птицы, услышал, как в полном безлюдье поют последние сборщицы винограда, увидел монументальный покой быков на пашне, ощутил в своем рту, кислом от бренди, чистую прохладу воды.

Безысходное отчаяние, притаившееся в его груди, прорвалось сквозь навеянный прошлым рассвет. И он понял — от отчаяния ему не уйти. Так или иначе — в равнодушии его жены, в разговоре за стеною овина, в чем бы то ни было, — оно никогда не оставит его. Вот и сейчас, в эту минуту, неведомый голос, из тишины, говорил ему: птицы взлетают в небо, но когда-нибудь их не будет, ты видишь сияющие апельсины на ветках, но они непременно сгниют, сборщицы винограда поют, скот пасется, люди ищут чего-то, но все и вся суть удобрение для земли. Таинственный голос из тишины настаивал: а когда ты захочешь утолить твою жажду, смыть осадок прошедшей ночи, все разговоры и все слова, вода высохнет разом.

Он поднялся и побрел к дому. В мокрой земле, по которой он шел, гнили палые октябрьские листья — золото, оскверненное грязью, ужин червям. Его пробрало ознобом при мысли о том, что и его тело беззащитно и точно так же обречено на тление.

По поверхности утра пробегала легкая рябь звуков, даже не звуков, а предчувствия звуков. Недоступное ни уху, ни глазу потягивание растений, освеженных росой, тысяча и одно неведомое высшему миру движение. Низшая жизнь пробуждалась. Потом забегали кролики в дроке, затрепыхались чьи-то проснувшиеся крылья. Петухи пели вовсю, гоня прочь остатки утреннего тумана. По деревне плыл шум человеческой суеты, вбирая в себя дым от очагов, запахи хлева. День наступал наконец. Глядя вокруг, в живом трепете земли он различал лишь признаки разложения, ее тайное тайных — распад.

Он пошел быстрее и, войдя во двор своего дома, увидел Жасинто, сидя под старым орехом, тот чистил лошадиную сбрую. И вдруг словно кто-то прокричал ему в ухо слова, сказанные за стеною овина. На мир опустилась рассветная полутьма, тот же утренний ветер взметнул противоречивые страсти, столкнул, обнажил их, заплясал вокруг рыжего, вцепился в него, прильнул к нему, растворился в нем.

Он вошел в дом через кухонную дверь. Мариана хлопотала по своим делам и испуганно переменилась в лице, увидев, как хозяин появился с улицы, согнувшись, в грязи, в такой час.

Он попросил кофе, выпил две чашки, капнув туда бренди, дождался, пока жена встанет, услышав ее шаги по коридору, прошмыгнул к себе, переодел сапоги и белье, смысл грязь с лица и вышел из дома.

XVIII

Когда он переступил порог своей лавки, приказчик только что поднял железные волнистые ставни. Девять часов ровно. Не ответив на «доброе утро», он забрался в свою конторку за матовым стеклом, в глубине лавочки.

Рабочий стол: лист зеленой промокательной бумаги от края до края, чернильница, ручки, деловая корреспонденция, бухгалтерские книги. Раскрыл одну, наугад, и полистал без интереса. Слова без связи — треска, мука, гвозди, — едва различимые в равнодушной пустыне бумаги, слабые искорки, задуваемые его дыханием. Словно он дышал на стекло. Текст уходил в туман.

Приходили первые покупатели, монеты звякали о прилавок, ноги крестьян шаркали по полу. Разговоры о бакалее:

— Сахару, Лоуренсо, двести пятьдесят.

— Весь сахар, что есть у меня, тьфу по сравнению с тобой, лакомый кусочек. Против тебя он все равно что щавель.

Какой-то крестьянин пошутил:

— Этот Лоуренсо, Он же из Браги[8].

— Из Браги, как бы не так, дяденька, я из ада и нарочно пришел оттуда, чтобы освободить место для вашей милости, так что можете помирать.

Вся лавка хохочет. Крестьянин признает:

— Да, парень за словом в карман не полезет.

Он клевал носом над книгой. Бессонная ночь, бренди, усталость. Поставил локти на стол, подпер подбородок ладонями — поддержать голову, не заснуть.

Что привело его в Коргос? Одно из движений души, к которым его то и дело толкали угрызения совести, жаждущей самоуничижения, чтобы утолить самое себя. Это так. Но заветная цель исповеди в «Комарке» была сломить гордость жены: «…клянусь также, что меня подстрекала дона Мария дос Празерес де Алва Саншо Силвестре… я крал, крал везде — у прилавка, на ярмарках, при расчете с работниками, из имущества, принадлежащего брату моему Леополдино». Связать ее с собой покрепче, соединиться с нею в позоре, если невозможно быть близким в ином. Как мало время прошло и как много воды утекло. Всего несколько часов, а он успел душою и телом отдаться страху смерти, столкнуться лицом к лицу с гордостью рода Алва, дрожа от холода, словно во сне, услышать разговор за стеной. В конечном счете добро всегда оборачивается злом. Тысячи шипов, коловших его, соединились в один и воплотились в реальности простой и очевидной, в рыжем кучере, чистившем лошадиную сбрую под старым орехом.