Современная португальская повесть - [53]

Ее смертельно бледное лицо, казалось, светилось неживым светом в сумерках залы.

— Не бойся, Силвестре, ты можешь оскорблять меня сколько угодно. Мертвым не взяться за хлыст.

Не взяться? Портреты благородных Пессоа торжественно висят по стенам его кабинета. Взгляните на них, дона Мария дос Празерес. Вот они, мертвые, вон их сколько тут, в этой зале, и у каждого хлыст, да, да, как же. Гордость старых сеньоров, неприступные лица, пыль веков, чушь собачья. Ваш муж должен поставить на место этих покойников. Попытаться, по крайней мере. Что еще ему остается? Позвольте попробовать. Ничего хорошего из этого не выйдет, ей-же-ей. А вдруг поможет.

Он поднялся с усилием и, хватая все, что попало под руку, в судорожной ярости начал громить портреты. Сейчас они у меня получат, эти Алва, Пессоа, Саншо, книги и бутылки по рылам, рюмки и чернильницы по мордам, вазы и пепельницы по ноздрям. Осколки стекла остро звенели в темноте, что-то тяжелое глухо падало на ковер.

— С кучера хватит, черт побери.

Резкий бросок заставил его потерять равновесие. Он повернулся вокруг своей оси, неуклюже переступая ногами, и упал головою прямо на кушетку.

«Головою, дона Мария дос Празерес. Так о чем я тут вам…»

— Зачем столько битого стекла? Кучера можно узнать с первого слова.

«Браво. Теперь она меня разгромила».

Еле-еле ему удалось подняться. Последний приступ рвоты переполнил тело винным вкусом бренди и еще раз испачкал ему рубаху.

— Немного сострадания, Мария.

Она возвратилась в столовую, к очагу, где под горою пепла умирал огонь. Идя к мужу, она вовсе не желала перебранки, которая только что закончилась, еще меньше она желала видеть его, впавшего в очередной приступ отчаяния, она только хотела знать, зачем он ходил в Коргос, о чем говорил с журналистом и что за бумажка, которую так быстро спрятал в карман тулупа. Можно послать кого-нибудь к тому человеку из «Комарки», падре Авела лучше всего, и уладить глупости этого сумасшедшего. Но, увидев мерзкое существо по уши в собственной рвоте, кто не потеряет терпения, и самой же его успокаивать, участвовать в безобразной сцене. А он от страха — к грубости, от грубости — к полной слабости: «Немного сострадания: от кого терплю, того больше люблю, это уж слишком, Силвестре». И, взяв керосиновую лампу, она пошла к себе и заперла дверь на ключ.

XIV

Комната была большая. Чтобы сделать ее поуютней, она наставила мебели, но все эти каштановые предметы, солидный блеск дерева, стол из пау-санто у окна, густые узоры цветов на обоях не внесли теплоты, интимности, которой ей так хотелось. Теперь она решила окружить себя вещами простыми, светлыми. И начала с нового ковра цвета пепла.

Она быстро разделась, дрожа от холода, и поскорее нырнула в постель, бросив на спинку кровати свое бархатное платье, белье, чулки. И вновь, в который уж раз, ее пронзила безотрадность этой комнаты, что-то вроде озноба, прохватившего ее в то мгновенье, когда она сняла белье.

Дом весь простыл, с пола до крыши. В кабинете мужа или в столовой еще можно хоть немного согреться, там ковры, много мебели. Здесь, у нее, нет. Может быть, оттого, что комната выходила на север, а с севера и дождь гуще, и ветер сильнее, по мнению доны Виоланте, хотя у меня, может быть, есть свои собственные резоны получше (или похуже) для объяснения всей этой холодюги. Пусть люди со стороны говорят о сырости, о ветре, о дождях с севера: хорошо, а как же моя постель в Алве? Тонкие кружева, хрусталь, серебро, невозвратные, как луч солнца из отцовского сада, упавший на ее простыню, святые минуты, Мария дос Празерес; лошадь в мыле, бегущая под весенними деревьями, кто нам гарантирует, что это навечно, дочь моя; дни рождения, семьдесят приглашенных, звезды над головой, отец с бокалом шампанского в руке; гравюры на охотничьи сюжеты, затейливее и тоньше, чем кружева, фарфоровая посуда, хрупкая, как пена, и тепло в ее спальне. Все это так далеко, так давно кончилось, что мысль переменить мебель у себя в комнате явилась, как мечта вернуть то, что было когда-то, мечта безнадежная, потому что это нельзя, невозможно.

Одеяла согрели ей плечи, и она погрузилась в отрадное оцепенение, во что-то вроде светлого сна, под шелест дождя, барабанившего в окно. Леополдино с топором в руке шел, прорубая дорогу в густых джунглях, за ним шли его слоны и его негры. В хаки и в белом тропическом шлеме, съехавшем с затылка, он шел по болотам, сквозь чащу, и все было зеленым вокруг: огромные деревья, небо над проталинами, болотная вода, самый свет дня, свет, от которого у него на лице проступали капли пота, как изумрудины. Бабочки, огромные, каких не бывает, трепетали крыльями в густых сумерках, черно-зеленых сумерках леса. Под тусклым солнцем цвета патины он заносил топор, прорубая свой тяжкий путь к Соломоновым копям. Время от времени черная женщина трогала его за плечо, и они отдыхали, растянувшись друг возле друга на упавшей листве. Черная женщина была совсем нагая и раскрывала свои невероятные глаза, как две луны, а он обнимал ее рукою за плечи.

Она прибавила огня в керосиновой лампе, словно желая сжечь это видение, пока не зажмурилась от пламени, но блеск не ушел от нее и в темноте, он слабел понемногу и превратился… Во что же? В фонарь над коляской, в свет, упавший на рыжего кучера, в профиль с золотой монеты во тьме. Он спрыгнул с козел и, все ярче горя своей золотой головой, подставил плечо под застрявшую в ухабе коляску. Вот человек, войди он сюда, больше здесь никогда бы не было холодно. Но нет. Он ехал сам по себе, четкий и светоносный на фоне ночи, чтобы в конце концов приклонить свою золотую голову на вшивый тюфяк какой-нибудь крестьянской девки.