Современная португальская повесть - [52]

XIII

Он закрыл окно и попробовал перебраться через залу к длинной, удобной кожаной кушетке, стоящей под самым гербом Пессоа, и тут увидел в дверях ее.

Свет свечи поблескивал на старинных портьерах, зажигал дрожащую, неверную искру на лакированной крышке пианино, почти не освещая саму комнату. Осенняя ночь свободно входила в открытые окна. Несмотря на это и на душевное смятение, он ощутил на мгновение, как хорошо у него в кабинете, — тяжелая мебель, обитая бархатом, толстый ковер, картины, стены, обтянутые плотной тканью. Только бы не столкнуться с ней лицом к лицу. Его снова пробрала дрожь, и снова зуб на зуб не попадал. Ему показалось: никогда еще жена не смотрела на него с такой холодностью, показалось: это и не она подходит сейчас к нему, неслышно скользя по ковру. Высокая, почти бесплотная. Он поднял руку к голове — болела смертельно — и закрыл глаза: может быть, это смерть поймала его, это она, смерть, крушение всего — гордости, тщеславия, — скользит к нему, еле касаясь пола, призрак, а может быть, это ее душа, проклятая богом душа Марии дос Празерес. Из-под прикрытых ресниц ему снова блеснул адский огонь, вечная мука. И тут она закричала:

— Пьяница!

Он не хотел открывать глаза. Он так и знал, пламя жгло ее, и она кричала, она оскорбляла его, но я люблю, несмотря ни на что, так люблю, что не могу видеть ее в аду, видеть, как она задыхается, погибает. Он почти испугался, услышав, как она повторила обидное слово, холодно, негромко:

— Пьяница.

Ему пришла в голову еще одна мысль, и он ужаснулся: кто знает, а может, она и есть моя смерть и дана мне в подруги, чтобы я денно и нощно помнил о ничтожности существования, вдруг это божье знамение, что все преходяще и бесполезно и я должен по собственной воле отречься от всего. Помни, ты прах. Уж как падре Авел старался в своих проповедях внушить ему мысль о неизбежном конце. Он не понимал как следует. Но бог принял меры. И вот смерть в ином обличии вошла в его собственный дом. Он понял, что вот-вот заплачет, и открыл глаза. Фигура, ужасная, при виде которой озноб бежал по коже, смотрела на него теперь из глубины кабинета.

Она увидела, что он еле стоит на ногах. Остановилась взглядом на его слезах, обслюнявленной рубахе, дрожащих руках, словно искавших опоры. Сделала шаг вперед. Он, испугавшись, протянул руки и, ухватясь за первое подвернувшееся кресло, поставил его между собой и ею. Он сражался со смертью. Он собирал силы, чтобы ускользнуть от нее к письменному столу и спрятаться там, и уже приготовился преодолеть расстояние до стула, но наткнулся на пианино, оно отбросило его к стене, ноги запутались в ворсе ковра, и он упал.

— Подожди, не надо, мне еще рано.

Она пыталась поднять его. Он не давался сначала, потом уступил и позволил дотащить себя до кушетки. Там, полулежа, он ожидал удара милосердия: «Святая дева Монтоуро, прости меня за то, что я крал, предаю себя в твои руки». Он ощутил холодный укол в носу, еще и еще. Каждый раз он отворачивал голову, это была смерть, это был конец, и тем не менее сумбур в голове проходил. Мысли его начали отделяться одна от другой, яснеть, крепнуть. Он отдал себе отчет, что неотступность странных острых уколов связана каким-то образом с равновесием, которое обретала его голова. Он поморгал глазами, кабинет предстал ему более четким, чем только что. И внезапно словно туман разошелся перед его внутренним взором. Нет, это не смерть, это пузырек с нашатырным спиртом у его носа. Он всплывал на поверхность, он трезвел по милости этой вот женской руки, самолюбие его было попрано, большего унижения не придумаешь: она подносит ему нашатырь, она, каменная стена, замкнутая в своей гордости, с этой исповедью в газете вместо спасения души вышел один конфуз. «Клянусь также, что меня подстрекала дона Мария дос Празерес Пессоа де Алва Саншо Силвестре, моя жена, и я крал, крал везде — у прилавка, на ярмарках, при расчете с работниками, из имущества, принадлежащего брату моему Леополдино…» И все равно ничего не вышло, публичного удара ее надменность не получила. И вот он тут, на горькой своей кушетке, и жена пичкает его этой дрянью, нашатырем, а он покорно вдыхает. Он взбунтовался, оттолкнул ее руку с флаконом:

— Пусти!

— Когда немного протрезвеешь.

— Протрезвеешь? Кто это должен трезветь, ваше вшивое благородие?

Пауза после этих слов тянулась, может быть, слишком долго. Тем хуже. В нем прорвался вулкан давно подавляемых обид, и он отдался потоку:

— Чтоб ты знала, я сыт по горло благородством, гербами и прочей вашей ерундой.

Заметив, что лежит навзничь, он приподнялся и принял более достойную позу.

— Ах, знатный род, ах, то, ах, се, но вот уже двадцать лет, как ты ешь мой хлеб. Когда во дворце Пессоа доели последние крошки, тебя привели сюда покушать, и все семейство пришло за твоим подолом. Все явились такие смирненькие, приползли ползком. Тогда единственное, чего хотелось знатному роду, — кукурузной булки.

Опять нашатырный спирт ударил ему в ноздри, и она произнесла своим глуховатым голосом:

— В Алва был кучер, он имел обыкновение разговаривать в таком вот роде, в один прекрасный день мой отец исполосовал его хлыстом.