Современная португальская повесть - [168]

Я слышу, как тяжело ты дышишь, одолевая ступени лестницы. У тебя эмфизема легких. Сколько раз мы поднимались по этой и по другим лестницам рука об руку! Ты носила красные чулки, высокие сапожки, черный плащ (или цвета соломы? Мы сами набиты соломой, раз не хватаемся за гранаты!). Я включаю калорифер. Читаю в твоих глазах: «Ты украл у меня пять лет». Этот укор колет меня, пока ты раздеваешься и ложишься в постель, исчерна-смуглая, с маленькой грудью и точеными ногами танцовщицы. Мне некуда укрыться от немого упрека, да и не привык я увиливать, лукавить с тобой, но послушай: ты человек, и я человек, то есть сплетение нервов и внутренностей, украшенное двумя рядами зубов, сверкающих от патентованной пасты. Никто не может устроить так, чтобы счастье зависело только от кого-то другого. Если мы отрицаем буржуазный брак как формулу эгоизма для двоих (контракт на совместное стяжательство, взаимный обман и верность по принуждению — вещь никчемная), то зачем же и нам лезть в ту же трясину?

А может, дело совсем в другом. Пантомима любви не выдерживает долгого соприкосновения с адскими жерновами времени. И вот мы уже смотрим в разные стороны и очень редко созвучны друг другу.

Скажи, разве ты ощущаешь ту боль, что терзает мои изъязвленные десны?! Вот то-то и оно, делить друг с другом все и до конца мы можем только в эти волшебные минуты экстаза, когда внимание каждого из нас концентрируется на партнере (а минуты эти коротки).

Жаль, конечно, жаль! Но…

Не хочу судить ни тебя, ни себя по этому кодексу.

Жульета, Лаура, Мария — не успеваю поворачиваться, столько голосов зовут меня к наслаждению и нежности, и все требуют постоянства! В обиталище теней или ошибок все покроется красной пылью.

Изразцовый свод отражает (в синих тонах, под цвет моря в феврале, когда рыбачьи лодки и чайки на нем словно застыли) мои былые несбывшиеся замыслы во всей их первозданной чистоте.

Я нежно провожу рукой по благоуханной бархатистости бедра и плеча, они так близко от меня. В близкой и в то же время далекой улыбке я вижу пустоту, в которой скрыто все: эйфория мгновения, прозрачность еще не познанной души (и тут же думаю о завтрашних словах обиды).

Жить мне осталось, вероятно, не так уж много. Зачем же нам друг друга мучить? Зачем подчиняться не для нас писаным законам? Кто может гарантировать, что наши представления о так называемом «сердце» не ложны?

Если ты хочешь меня, возьми за руку и потяни к себе. Мне сорок лет, меня не трудно разорвать на части и по кусочкам съесть. Неужели любовь — одна из форм людоедства? Хуже всего то, что я ее именно так и воспринимаю, в той мере, в какой чувствую себя виновным в растранжиривании собственной персоны, я боюсь в любви тотальных обязательств вроде тех, которыми без колебаний связываю себя как гражданин и патриот.

Я вхожу в клетку, решетка которой отгораживает меня от мира, и выхожу на свободу, улетая сквозь разверстый потолок в невесомость; дни нашей жизни перемежаются снами, и это, наверное, самая драгоценная из свобод. Впрочем, я говорю о тех временах, когда у каждого будет кусок хлеба, а некоторые даже позволят себе роскошь устроить отдушину в потолке. А пока что все это в конце концов не имеет значения.

* * *

Кошачий остров! Не подумайте, что он где-нибудь в Бермудском архипелаге или у Малабарского берега[121]. Кошачий остров (если он в самом деле существует) я видел на проспекте Свободы однажды вечером, в канун дня святого Иоанна, когда красным живым огоньком светит в небе ущербный месяц: остров этот выступает из воды (а может, плавает) посреди озера с парой лебедей, недалеко от площади Реставраторов (сами знаете где). И на нем мяукали кошки, даже не кошки, а котята с робкими, испуганными глазами, голубыми или зелеными.

Я поинтересовался, откуда их здесь столько. Мне указали женщину, которая их кормит. И когда город затихает, совершаются невинные преступления, сделки кошачьего бизнеса.

Домашние кошки нередко приносят котят, которых никто не хочет держать в доме. И вот жалостливые души, у которых рука (у душ есть руки, хоть они не всегда изволят это признавать) не поднимается умертвить даже слепого котенка, несут их на остров. Может, кто-нибудь их возьмет. Такова основа бизнеса, где в ходу сребреники Понтия Пилата и любовь к кошечкам. Регистрирует и оформляет сделки только луна по понятным для вас причинам…

Некоторые котята живут на острове по полгода, а для них это все равно, что для нас полдюжины лет. Случается, самые смелые переправляются, преодолев ужас перед водной стихией, через полоску воды, отделяющую их от мира, и тут нередко попадают под колеса автомобиля. Если кому-нибудь, кому известен этот островок, понадобится котенок для какой-нибудь некоронованной принцессы, этот человек приходит сюда под покровом ночи и вступает в переговоры с таинственными (и невозмутимыми) посредниками (в юбках).

Городские законы тут, разумеется, ни при чем.

* * *

Где я и где ты? Ты меня совсем не знаешь, а мне известно только, что от тебя эти мхи, капельки крови, опавшие лепестки слов, бездонная пропасть сновидений, скрипучая ржавчина жестов. Где кончается мое изваяние, мое отражение в воде, и где начинаешься ты, другая особь, другая личность, аромат юности, запах смерти, жупел, смуглая фигурка на красном покрывале, предмет эгоистической страсти? Как единое целое ты вовсе и не существуешь.