Современная португальская повесть - [167]

О докторе Жаре в следственном заключении сообщается, что он в 1968 году приехал в Лиссабон для продолжения учебы на 4-м курсе медицинского факультета; принимал участие в подпольных собраниях.

Следствие сообщает также, что врач Антонио Машадо Сарайва начал свою политическую деятельность в 1968 году в демократической избирательной комиссии в Порто, где он учился в то время на медицинском факультете университета. Перейдя в Лиссабонский университет, стал членом факультетской организации ПКП.

В начале заседания защитники представили протесты обвиняемых, где те пытались отклонить предъявленные им обвинения, после чего суд приступил к допросу обвиняемых, по завершении которого были опрошены свидетели защиты.

В полдень заседание было прервано на два часа, и после перерыва начались прения сторон, продолжавшиеся до вечера. После того как были заслушаны речи защитников, заседание было закончено, и дальнейшее слушание цела назначено на завтрашний вечер.

* * *

Из текучего полумрака возникает наполненная моллюсками жестянка. Синий свет скользит но стенам, разрисованным узорами, которые когда-то были мелодиями, краски легли на свое место под действием звуков.

Она танцует, обвив стан длинными косами, задевает плечами листья пальм, которых нет, их создает само танцующее тело. Вдруг она в изумлении замирает: у нее из пупка торчит крыса. Никто, кроме нее, этого не замечает, друзья сидят как ни в чем не бывало. Она одна видит возрождение своего детства: вот она хоронит старого шелудивого пса, друга своих забав, перебирает ветхие коробочки, где хранятся ее сокровища, ухаживает за калеками, шлепает по грязи старой улочки, где у всех женщин — пышная черная шевелюра. Занемевшими руками она приподымает грудь, отпустив тяжелые косы. Пляшет. Еще вчера, когда рыбаки свернули паруса своих шаланд, была схватка врукопашную со своей собственной нищетой и дикостью, были сверкающие ножи, горящие глаза, странная рана в ее чреве, ярость чужих и своих, боль, бегство, пелена страха, розовые таблетки. Да еще не всякий попадает на больничную койку!..

А теперь — позолоченные безделушки, другие люди, другие слова, многозначительное молчание… Хорошо быть загадочной, иметь свои сокровенные уголки души, не доступные никому. Красивая жизнь! Но она и сама знает, что все это преходяще, что корни тянут ее обратно, и рано или поздно ей предстоит сыграть в кровавом народном действе свою единственную в жизни роль для безъязыкого люда своей улицы, сыграть с ним вместе.

* * *

О, благочестивые люди, столь кроткие на слова, о, добренькие буржуа! Меняются времена, а повадки-то у вас все те же. Случается, конечно, что кому-то из вас опротивеет дорогой костюм, шикарный автомобиль, набьют оскомину изящные манеры, тогда появляются сапоги, немыслимая борода, малолитражка «остин-мини» с двумя карбюраторами… Но от главного, любезные господа, вы не отказываетесь и не откажетесь, разве что… Посмотрим, что делается в одном из ваших домов, дающем в месяц шесть конто дохода. Я ходил по дому, разговаривал, спорил, ласкал пальцами древнюю глазурь гладкой стены этого вашего храма собственным деньгам, как вдруг в гостиную-бар (в бельэтаже, конечно) влетают двое красных, возбужденных мальчишек, один бьет, другой увертывается. Бьет, разумеется, сын хозяина дома, а другой мальчик — его соученик, из тех, что по будням завтракают без варенья.

— Ну разве так можно?! — говорит молодой, спортивного вида папаша (воскресенье — передышка от труда для всех, а для богатых — обычное дело, день как день). — Разве так можно?! (Плохо скрываемая довольная улыбка выдает радость сильного, когда он видит, что сила перешла по наследству.)

— Папочка, а он не верил в бога! Я его спросил: «Ты веришь в господа нашего?», он сказал: «Нет». Я его еще раз спросил, он опять свое, тогда я ему врезал, а он все равно: «Нет и нет!» Ну, я дал ему как следует и еще добавил, потом спрашиваю: «Веришь в господа бога нашего?», и уж тогда он сказал: «Да, верю, верю». Понимаешь, папа, теперь он верит!

Испорченный (так ли?) мальчишка, дойдя до двери, обернулся и крикнул:

— А вот и нет! Я опять не верю!

* * *

Из газет.

МАНИФЕСТАЦИЯ В БАЙШЕ

Восемь стекол было вчера разбито в Национальном колониальном банке во время манифестации в Байше, городском районе Лиссабона.

Манифестанты учинили серьезные беспорядки, и полиция была вынуждена принять энергичные меры для восстановления спокойствия.

* * *

А как затрагивает этот распад меня самого? Как он проявляется в моменты моей сугубо личной жизни? Ведь я не что иное, как порождение того же эгоистического общества… Знакомый усталый взгляд, этот бледно-розовый свет любовных утех без полного самозабвения, обстановка, в которой трудно солгать и нельзя сказать правду, голую и горькую, простую и относительную, как всякая истина, сказать тому, кто не хочет и не готов ее слушать! Вероятно, я просто устал… Да, скорей всего…

Ночью я влачусь по голубому лабиринту сна во вчерашний день и вижу там две огромные фигуры с одинаковыми лицами. Меня это бесит: каждый должен носить свою маску. А у меня внутри — слова, тела, воспоминания громоздятся и смешиваются в бесформенную кучу, все они — остатки событий и ситуаций, которые я пережил, и они сливаются в единое целое, образ во плоти, теплый и ядовитый; это от него рождается жажда сказать что-то, которая движет моим пером.