Современная португальская новелла - [59]

Людвига Фоглер. Улица Фридриха Эберта, тихая, чистая, по обе стороны обсаженная каштанами; ранним пасмурным утром пробуждаемая дребезжащими звуками станка точильщика ножей, с обязательными в каждом саду, словно во исполнение официального постановления, тюльпанами весной, сиренью летом, астрами осенью и старой, прятавшейся за почерневшей кирпичной стеной гимназией Шиллера, которую мы так мечтали увидеть разрушенной и которая действительно была разрушена, когда мы ее уже оставили. Как все гимназистки, которые шли к гимназии из центра города, я мысленно вхожу в боковые ворота. Прохожу по рекреационному двору, оставляя по правую руку «маленький дом», где занимаются ученики первого и второго класса, и длинный стол, стоящий под навесом, за которым в десятиминутную перемену раздают горячее молоко в желтых фаянсовых кружках и кефир в синих стеклянных чашках. Как и прежде, с восхищением поднимаю глаза и любуюсь пышной кроной липы, растущей посередине двора, и улыбаюсь, глядя на стоящую под ней каменную скамью. Здесь однажды на фоне церкви святого Андрея Гертруда, Принцесса, Вамп, Павлова, Софи и я очень смешно сфотографировались: высокие крепкие девицы с крошечными кукольными головками. Фотограф присел так низко, что на первом плане оказались два ряда огромных ног, а головы вышли непропорционально маленькими. На этой фотографии темноволосая, гладко причесанная Софи обнимала меня за плечи. Четырнадцать лет тому назад, умирая в клинике святого Луиса в Лиссабоне, она обняла меня в последний раз. «Немного рановато, Паула, но, видно, так на роду написано, хоть и жестоко», — сказала она мягко. Я подхожу к главному зданию, в котором занимаются с третьего по последний год обучения. Поднимаюсь по ступенькам (их пять) до входной двери и, как бывало прежде, тянусь к колокольчику, висящему на двери, но, вспомнив, что Монна Лиза была однажды наказана за подобную выходку, опускаю руку. Вхожу в вестибюль, облицованный белыми и желтыми изразцами. Бросаю взгляд на умывальник: как-то утром мы сунули под кран голову Ирен Маккензи за то, что она донесла преподавателю Гюбнеру (ему было дано прозвище Петух за его пронзительно-резкий голос) на одну ученицу, которая приколола к его пиджаку портрет Марлен Дитрих. Тогда отец Ирен был директором Общественных работ в городе, а потом продвинулся по службе и получил должность в министерстве третьего рейха в Берлине. Я иду по ступенькам лестницы, таким старым, что они скрипят под моими ногами, и вдыхаю тошнотворный запах гнилого дерева и свежей мастики. Миновав воронкообразный коридор первого этажа с вереницей висящих пальто и беретов цвета морской волны, которые носили выпускницы, я открываю дверь, ведущую в класс. Мои соученицы сидят, склонившись над тетрадями по математике. Я вижу Людвигу во втором ряду справа от прохода. Рядом с ней Ленхен Мюллер — наш гений математики. Слева от прохода в том же ряду сидим мы с Софи, черные волосы которой отливают на солнце, как вороново крыло. В одно из моих посещений клиники святого Луиса в Лиссабоне я обратила внимание именно на этот синий отлив. В то время Софи носила длинные волосы, подвязанные по совету сиделки бархатной лентой цвета слоновой кости, которая очень шла ей. У нее было изможденное, без единой кровинки лицо и горящие огромные глаза. Тогда же, сидя рядом со мной на школьной скамье, Софи была юной, цветущей, жизнерадостной. Я любуюсь нами обеими, как любуются совершенным произведением искусства, от которого невозможно оторвать глаз. Софи закрывает тетрадь и осторожно вытаскивает спрятанную в парте книгу (я хорошо знаю: это «Мадам Бовари»). Как всегда, она решила задачу по алгебре и не решила по геометрии. Я подталкиваю ей свою тетрадь, но она уже поглощена «Мадам Бовари», и математики для нее не существует. Я перевожу взгляд на Людвигу. Две косы каштанового цвета, переплетенные черными лентами, висят по обо стороны ее крупной лошадиной головы. Из-за огромной головы Людвигу никто не считал красивой. Белокурая и розовощекая бедняжка Ленхен напоминала молочного поросенка. Я как сейчас вижу: Ленхен незаметно бросает на колени Людвиге сложенную вдвое записку. Сомнений быть не может: это ответ на последний пример. Людвига, совершенно не способная к математике, всегда ждала помощи от подруги, и в свою очередь писала ей сочинения, зная, что Ленхен лишена воображения и не может изложить свои мысли. На одной скамье с Ирен-доносчицей сидит Луиза Мертенс — самая красивая девушка в нашем классе. У нее на лбу шрам, и я очень хорошо помню, как она, прыгая в гимнастическом зале, упала и разбила себе голову. Но даже этот шрам не портил ее красивого лица с прямым, как у греческих статуй, тонким носом. И если мы нарекли ее Монной Лизой, то совсем не потому, что она чем-то напоминала красавицу флорентийку, а потому, что она была тоже Лиза и тоже красива.

Ирен-доносчица выбрала себе в подруги Монну Лизу не случайно. Ведь Монна Лиза принадлежала к близкому мелкой буржуазии кругу, для которого достаток — предел мечтаний. Дом, образ жизни по-настоящему богатой семьи Маккензи производили на нее такое впечатление (Ирен-доносчица видела это), что она позволяла помыкать собой. Именно помыкать нравилось не слишком умной и достаточно деспотичной Ирен. Когда ее голову мы сунули под кран, Монна Лиза вела себя благоразумно: оставшись в лекционном зале, она не принимала участия в экзекуции, но позже, чтобы никто не мог услышать, сказала Ирен: «Этим негодяйкам так просто не пройдет их выходка». Мои глаза ищут Павлову. Вот она рядом с Гертрудой Керн. Нет, ее настоящее имя совсем не Павлова. Ее зовут Ольга, Ольга Минден. Но потому, что она боготворила балет и хорошо танцевала, мы прозвали ее Павловой, хотя ни одна из нас не видела и не могла видеть всемирно известную балерину. Никогда не забуду день моего рождения, когда Павлова танцевала в столовой тети Лины. Мы отставили стулья к стене, отодвинули стол и убрали ковер. Тетя Лина, сидя за роялем, играла вальс Шопена, а Павлова в лимонном платье, с распущенными волосами, босая, порхала как птичка по комнате. Закончив, она сделала несколько книксенов, как будто была на сцене. Это вызвало у тети Лины такой прилив чувств, что она, вынув самый красивый пион из большой вазы, преподнесла его юной балерине, присев перед ней в глубоком реверансе. Кроме балета, Павлову интересовал драматический театр и его актеры. Учеба для нее была истинной пыткой, и все же она окончила гимназию Шиллера, думаю, благодаря отцу, который вечерами не оставлял ее ни на минуту, пока она делала домашнее задание. Несколько позже она была вознаграждена за свои гимназические страдания — поступила в балетную школу. Спустя год я ее встретила на улице. На ней был tailleur