Современная польская повесть: 70-е годы - [57]

Лодка только что отчалила от берега; отец, та река могла быть для тебя надеждой, если бы не чрезвычайные меры предосторожности, предпринятые карательной группой; петля на шее, руки связаны и в довершение дуло револьвера, постукивающее по затылку.

Если бы руки были свободны, то не так уж страшно, что петля, этот серый нимб, терлась о шею, что дуло револьвера стучало по затылку; возможно, молниеносным движением тебе удалось бы скинуть «нимб» и выбить револьвер, а может быть, и отшвырнуть того, кто держал револьвер, и броситься в воду.

Ты хорошо знал, отец, эту большую, жестокую реку и ласковую реку, тебе были известны тайны ее глубин, ее омуты, обманчивые течения, поверхностные и глубинные; не раз убивала людей эта наша река, так пусть бы она, отец, хоть раз дала человеку спасение, и пусть бы этим человеком был ты.

Ведь если бы тебе удалось прыгнуть в реку, ты мог бы какое-то время продержаться под водой и, может, попался бы тебе — обычно жестокий, а на сей раз ласковый — водоворот, который помог бы тебе опуститься на дно и на дне изменить направление и выплыть, глотнуть воздуха в другом месте и опять нырнуть.

Пусть бы пули лупили по воде, вода для пуль словно прочная стена, они стреляли бы вслепую, ведь ты бы был невидим, и они могли бы не попасть в тебя, когда ты находился под водой, или промазали бы, когда ты выплыл.

Река наверняка уговаривала тебя и была твоей наперсницей в мгновения, когда ты еще мог подумать о собственной жизни, когда искорки надежды закружились над твоей головой, и ты увидел их, словно проблеск во мраке, ибо твоя жизнь в те минуты, когда лодка отчалила от берега, была уже искрой, оставшейся от пожара твоих дней.

Ты, отец, тогда, когда лодка отчалила от берега и еще не прозвучал приказ Б. М. — молись, А. В., — ты наверняка вслушивался в зов реки, сулящей жизнь, и это был как бы твой сговор с рекой.

На ее зов тебе пришлось ответить молчанием, а это значило — у меня крепко связаны руки, и веревка на шее, и дуло у затылка.

Но зачем тешусь я той безжалостной для самого себя надеждой отца, которая погасла и сменилась иной надеждой, более трудной, более тяжелой, тяжелее, чем глыба, надеждой жизни в сыне.

Эта смена надежд, отец, наступила наверняка в тот момент, когда Б. М. распорядился — молись, А. В., немного времени осталось, — и ты, подняв голову, произнес ту первую, одну-единственную услышанную другими фразу той кощунственной, по мнению Б. М., молитвы — сын мой, иже еси в люльке, тебе молюсь я…

Об этой молитве больше всего мог бы сказать тот обвиняемый, который шел впереди и тянул отца на веревке; ведь в лодке он повернулся и оказался лицом к лицу с отцом.

Судья (обвиняемому). Как вел себя А. В. после того, как произнес первую фразу своей молитвы?

Обвиняемый. Он поднял голову и шевелил губами.

Судья (обвиняемому). Он шептал что-нибудь?

Обвиняемый. Вроде шептал.

Судья (обвиняемому). Можно было что-нибудь понять?

Обвиняемый. Нет, нельзя было.

Этот шепот отца и есть сама сущность, само ядро завещания.

Что завещал он младенцу, когда в сопровождении карательной группы сел в лодку и когда убедился, что напрасно манит ею река, что предприняты чрезвычайные меры предосторожности.

Судья (к Б. М.). Вы что, опасались, что А. В. может попытаться спастись и прыгнет в воду?

Б. М. Да, мы учитывали это.

Судья (к Б. М.). Еще на берегу?

Б. М. Да, еще на берегу.

Я снова пробегаю по тем страницам протоколов, где идет речь о шепоте отца после первых слов той его молитвы.

Судья не сдавался и упорно и настойчиво осаждал Б. М. и остальных членов карательной группы, и много раз возвращал их к тому моменту, когда они переплывали реку, и заставлял их вслушиваться в шепот отца; но они ничего не уловили в этом шепоте, ни слова, ни полслова; зато начало молитвы, как бы будившее младенца, спящего в люльке, как бы призывающее его, но уже не как младенца, а как взрослого человека, было повторено отцом несколько раз и так громко, что Б. М. вынужден был стукнуть его дулом револьвера по затылку и сказать — замолчи, А. В., богохульствуешь, да еще и в полный голос.

Судья (к Б. М.). Замолчал ли А. В. после этих слов?

Б. М. Насколько помню, не замолчал.

Судья (к Б. М.). Он все повторял начало своей молитвы?

Б. М. Не повторял, а только что-то шептал.

Судья (к Б. М.). И вы, обвиняемый, никак не могли разобрать его шепот?

Б. М. Не мог, он шептал тихо и невнятно.

Сын мой, иже еси в люльке, тебе молюсь я… Каково же было продолжение, каким оно могло быть…

…тебе молюсь я, чтобы…

Его тащат на веревке, для большего унижения на веревке, тащат, как скотину; ведь веревка на шее от порога до дерева-виселицы не была накинута только для осторожности; ведь у него были связаны руки, и достаточно было вести его в центре карательной группы; его хотели унизить; тащить, как собаку, и, как собаку, повесить для устрашения других — так наверняка звучал приказ карательной группе.

Но это не обворовывает смерть, не лишает ее величия, это делает ее более трудной, стало быть, придает ей святости, делает ее мощной и животворной; а что касается меня, то она очень облегчает мне жизнь; я учился в политехническом, перекинулся на биологию, потом бросил биологию, теперь учусь на социолога, всюду меня принимают без труда.