Современная польская повесть: 70-е годы - [50]

Судья. А другой?

Мальчик. А другой снова захихикал, а потом посмотрел на бочку и сказал: винцо есть.

Судья (мальчику). Как ты это услышал, коль скоро шел бой и кругом стреляли?

Мальчик. Иногда стрельба затихала, а потом меня ведь прикрывали развалины.

Судья (мальчику). Что было после слов: винцо есть?

Мальчик. Смердила, который это сказал, сунул руки в карманы и стал прохаживаться по погребу.

Судья (мальчику). Прохаживаться?

Мальчик. Очень важно, как пан.

Судья (мальчику). А другой?

Мальчик. Другой гладил ясновельможную паненку по голове и говорил: бедная ясновельможная паненка.

Судья (мальчику). Что было дальше?

Мальчик. Тот, который прогуливался, подошел к бочке, наклонился, отвернул кран, приложил к нему губы и начал пить вино.

Судья (мальчику). А другой?

Мальчик. Другой услышал бульканье и закричал: ясновельможная паненка, разогреемся винцом.

Судья (мальчику). Они не боялись стрельбы?

Мальчик. Совсем не боялись.

Судья. Рассказывай, что было дальше?

Мальчик. Потом другой смердила потащил ясновельможную паненку к бочке, оттолкнул того, который пил вино, и сказал: пусть глотнет ясновельможная паненка.

Судья (мальчику). И она пила?

Мальчик. Пила, даже здорово потянула, а потом напился тот, который был без пиджака, а потом тот, в пиджаке, а в конце ясновельможная паненка, ведь вино вовсю лилось из бочки, им, наверно, было жалко, что оно пропадет.

Судья (мальчику). И долго они пили?

Мальчик. Долго.

Судья (мальчику). А потом?

Мальчик. А потом уселись.

Судья (мальчику). Куда?

Мальчик. На землю, прямо в вино, потому что оно все лилось, прямо в грязь.

Судья (мальчику). А потом?

Мальчик. Потом в погребе немного потемнело, но я заметил еще, что тот, который был в пиджаке, снял пиджак с плеч ясновельможной паненки, а потом все стали валяться в грязи и плескаться в вине, как лягушки, потому что вино все текло и текло из бочки.

Эта неожиданная перемена в течение одного дня, человеческая — жизнь, с утра она одна, а пополудни совсем другая, этот неожиданный поворот, этот выверт судьбы поражают меня и моих друзей; представляю, как все это должно было поразить членов суда, ведь если бы не поразило, так не было бы столь обстоятельных вопросов главному свидетелю; и представляю себе, как это должно было поразить деревенских жителей, когда они узнали о тех событиях.

Мы сдерживаем дыхание и протираем глаза, ведь совсем недавно она была гордой ясновельможной паненкой, была в элегантном костюме для верховой езды, а если заглянуть немного в глубь дней, возможно, и в длинном платье, в комнате, на персидском ковре, а рядом с ней какой-нибудь ясновельможный паныч, элегантный, надушенный, и он изысканно просил — разрешите запечатлеть поцелуй на вашей белоснежной ручке; а теперь дворец превратился в развалины, а голая ясновельможная паненка валяется с двумя конюхами в луже вина в погребе.

Юный свидетель говорит — валяются, этим словом он называет то, чего не удалось добиться двум до ужаса отважным подросткам, вырванным вдруг из детства и как бы вторично родившимся с огромной мужской отвагой в сердце и мужским знанием жизни; чего не удалось добиться трем взрослым мужчинам, которые при слабом свете зажигалки, а потом и на ощупь пытались очистить территорию и выгнать из погреба подростков и которые вдруг, возможно устыдившись столь смехотворного соперничества с подростками, а возможно, испугавшись мысли, что им придется прикоснуться к голой ясновельможной паненке, что их недостойные руки посягнут на наготу слишком высокорожденной особы, святой особы, возможно сбитые с толку столь неожиданной переменой, а может быть, и по другим причинам, убежали из погреба.

И вот то, чего не удалось добиться тем пятерым в погребе, свершили два старых конюха, самые вонючие в деревне люди; они, как я уже говорил, с рассвета до заката чистили конюшни породистых лошадей из господского табуна и были как бы прикованы к навозу, от которого освобождались только на несколько часов для сна, и поэтому провоняли навозом, и этой едкой, выжимающей из глаз слезы вонью пропиталась не только их одежда, но и тела, она расползлась по их избам, проникла в набитые соломой тюфяки, во всю их рухлядь, а также в одежду и тела их жен и детей; так проникла, так слилась с ними, что они, возможно, ее и не замечали, зато замечали другие, иначе откуда бы взялось это прозвище — смердилы.

Люди порой обходили их стороной, чтобы хоть как-то, хоть на самую малость возвыситься над ними; поэтому особенно старательно обходили те, кто совсем немного, ну самую малость вонял меньше их; именно они делали большие круги, сторонясь конюхов, затыкали носы и демонстративно чихали, давая всем понять, как раздражает их вонь смердил; и, желая подняться над ними хоть на миллиметр, говорили им в праздничные дни перед костелом — не входите внутрь, стойте в притворе, чтобы ксендз не почуял, а то прикажет выйти.

Конюхи тогда отвечали — богу мы не воняем.

Но те, кто вонял хоть чуточку меньше, убеждали их — лучше будет, если встанете в притворе.

И уговаривали их, и конюхи привыкли к своему месту в раскрытом настежь притворе, куда слово божье едва доходило, зато был сквозняк, относивший эту вонь.