Современная польская повесть: 70-е годы - [33]

Суд (к Б. М.). На что надеялся?

Б. М. Что мы выстрелим ему в затылок.

Суд (к Б. М.). Обвиняемый, откуда вам это известно?

Б. М. Потому что он втянул голову в плечи и немного подался вперед, остановился и ждал… а мы потащили его дальше.

Суд (к Б. М.). Значит, он стыдился петли?

Б. М. Не знаю, то ли боялся, то ли стыдился, наверняка и то и другое.

Суд (к Б. М.). Обвиняемый, почему вы не пошли на это, не выстрелили?

Б. М. Чтобы не было шуму.

Суд (к Б. М.). Чтобы не было шуму или чтобы было больше позору для А. В.?

Б. М. Чтобы не было шуму.

Суд (к Б. М.). Чтобы было больше позору для А. В.

Б. М.(молчит).

Суд (к Б. М.). Чтобы было больше позору для А. В.

Б. М.(упорно молчит).

В этой смерти есть все, что нужно, чтобы она служила опорой, чтобы из нее извлечь пользу, ибо она предельно жестока, ибо не было исполнено ни одно желание, ни одна просьба; сперва он умолял — хочу попрощаться с бабой, ему ответили — обойдешься; потом он просил — хочу взглянуть на ребенка в люльке, ему ответили — обойдешься, а потом не исполнили его просьбу — вместо петли чтобы пулю.

Возможно, петли он боялся больше, чем пули, повешение весьма долгая церемония, действие пули мгновенно; возможно, кто-то рассказывал ему, как это бывает, ибо если послушать стариков, то случалось и так на свете, что кому-то стреляли прямо в затылок, а пуля проходила стороной, и человек тот не умирал, о таком можно сказать, что ему посчастливилось пережить собственную смерть, войти в смерть и выйти из смерти, как бы промчаться над бездной моря смерти; это можно назвать по-разному, но трудно назвать верно, ибо это такое сплетение, такой клубок жизни и смерти; возможно, кто-то рассказывал ему, что, когда человек получает пулю в голову, не слышно грохота, сильнее этого грохота тишина, которая вдруг опускается на весь свет, и у человека, сраженного пулей в голову, плывут перед глазами круги, и он чувствует — как рассказывал кто-то, кому удалось выбраться из могилы и спастись, потому что пуля скользнула по голове, — чувствует, словно его вдруг подхватила на руки мать и побежала с ним в тихую музыку безмолвия и красочный мир.

Я проспал в люльке эту ценную, как потом оказалось, цепную, как неистощимый банковский счет, смерть, проспал в детском неведении причитания матери и бабушки; пока наконец не наступили причитания, которые я уже запомнил; это был плач матери в какую-то годовщину у могилы А. В., то есть моего отца.

В моей жизни набралось достаточно таких дней, когда много чужих, хорошо одетых людей приезжали в нашу деревню на машинах, окружали могилу, а вернее, памятник на могиле товарища А. В.; эти люди здоровались сперва с моей матерью, с бабушкой и со мной, а потом со старостой и с самыми уважаемыми крестьянами; затем следовали речи, в которых повторялось одно и то же — товарищ А. В. посвятил свою жизнь прекрасному делу, товарищ А. В. погиб за прекрасное дело.

После речей эти люди опять торжественно подходили к моей матери и бабушке и, видя, что женщины плачут, показывали на меня, все на меня показывали и трогали меня, множество рук тогда меня гладило, и множество уст говорило — в сыне надежда, в сыне надежда…

Потом они прощались с матерью, бабушкой и со мной, а также с самыми уважаемыми крестьянами нашей деревни, рассаживались по машинам и быстро трогались в обратный путь, и если дело бывало летом и день стоял жаркий и сухой, то дорогу застилали клубы пыли, скрывавшие от глаз лимузины, что мешало крестьянам смотреть, как они отъезжали.

А после этого бывала работа с цветами, ими была завалена вся могила; они лежали как попало, без складу и ладу, ощетинившись торчащими кверху стеблями, их было столько, что если бы их разделить на небольшие букетики, то хватило бы на все кладбище.

Мать говорила тогда людям из деревни, которых так разбирало любопытство, что они не расходились по домам, хотя торжество уже закончилось, и слонялись по кладбищу, — возьмите себе цветов на могилы близких, а бабушка добавляла — не думайте, что бог не взял его к себе, бог принял его, ведь помыслы господни неисповедимы; мой сын утешится там, если возьмете цветов и положите их на могилы своих близких.

Я смотрел тогда на людей и, хотя был совсем еще мальчиком — а может быть именно поэтому, — замечал, что бабушку слушали недоверчиво, как бы сомневаясь, что бог согласился держать у себя товарища А. В., или моего отца; бабушка тоже, пожалуй, замечала что-то в глазах людей и еще раз повторяла — бог взял его к себе, говорю вам, взял; а потом, чувствуя, что не убедила никого, добавляла — хоть и не верите, что бог взял его к себе, берите цветы просто так, все равно их растащат ночью.

Каждый мальчишка в деревне знал, кто крадет цветы; их крали и прятали в портфели старшие ребята, ездившие автобусом в школу или на работу в город; на следующий день после такого торжества портфели ребят, спешивших на автобус, были пузатыми — кроме бутербродов с маслом и колбасой, в них лежали букеты, которые они «свистнули» поздним вечером с могилы товарища А. В.; ребята уже несколько пообтерлись в городе и переняли городскую привычку дарить цветы девушкам; а что они взяли их — я говорю «взяли», потому что слово «украли» застревает в горле, — с могилы моего отца, так это ничего, ведь если даже самые смелые и доброжелательно относившиеся к матери и бабушке люди взяли немного цветов и положили на могилы своих близких, то на могиле, вернее, на бетонном постаменте, все равно оставалось много цветов, пожалуй, даже слишком много, потому что эта груда цветов — так я воспринимаю это теперь, спустя многие годы, — делала могилу надменной и кичливой, она возносилась над другими могилами, особенно теми, на которых не было ни камня, ни металла, а одни лишь деревянные кресты; надо сказать, что эти дорогие букеты, привезенные на машинах из столичных цветочных магазинов и возложенные торжественно на могилу, а также речи, газетные статьи, упоминания в книгах привели в конце концов к тому, что эта одна смерть воцарилась над всей округой, простиралась дальше и, хотя прошли годы, казалась совсем недавней, будто произошла вчера, а для меня — мне стыдно признаться в этом — была и остается банковским капиталом, с которого можно брать и брать, а он все равно не убывает, наоборот, растет и растет.