Современная польская повесть: 70-е годы - [31]

В гостинице он прочитал письма. Собрался было спуститься пообедать, но представил себе забитый до отказа зал ресторана и раздумал. Лег на кровать. Подумал, что в этом деле ничего не удалось выяснить до конца. Не давала покоя мысль, что суд, который соберется, дабы покарать виновных — ему казалось, он уже слышит зачитываемый монотонным голосом обвинительный акт, — найдет тем не менее достаточно оснований, чтобы вынести безупречный с юридической точки зрения приговор. И в осуждении, которое не определит истинных размеров вины, Сикст познает радость искупления. А ведь его грех от этого ничуть не уменьшится. Вера в божественный промысел вновь подточит человеческий закон. Он не сомневался: то, что с самого начала объединяло эту пару, было союзом сердец. И вот перед лицом якобы сверхъестественной силы этот союз распался. Сикст вернется к кощунственным беседам с тем, кто подверг его испытаниям, женщина, которую он к себе привязал, — к ненависти. Осталось глядящее с фотографий лицо убитого. Голова, откинутая назад. Полуоткрытые веки. На лбу спутанные пряди волос. Он потянулся к лежащей на столе книге. Ее только что прислали по почте. Разумеется, ни у кого из местных юридических светил ее не было в библиотеке. Он прочитал отчет о полемике Тарда, опубликованной в «Arhives d’Anthropologie Criminelle»[8]. Тард отводил обвинения в излишнем эклектизме и в тенденции к примирению противоречивых концепций. Что из того — говорили его противники — что, согласно тезису Тарда, безумие человека не зависит от его воли так же, как склонность к преступлению не зависит от воли преступника? В теории Тарда зияющая брешь: идентичность личности у него — понятие мнимое, его опровергает вся эволюция индивидуума. «Я вчера» не есть «я сегодня». Категория моральной ответственности у него не только лишена какого бы то ни было научного смысла, но вдобавок столь ненадежна и изменчива, что не может служить основой ежедневно осуществляемой общественной функции, такой, скажем, как защита перед преступлением, которая нуждается в более определенном и объективном критерии. Наконец, надо еще знать — следовала на это реплика Тарда — не заложена ли склонность к добродетели или пороку в крохотных клетках человеческого мозга? Не проистекает ли эгоцентризм или альтруизм, повышенная приспособляемость или неприспособляемость к общественной жизни из основных свойств этих невидимых, но таинственных руководителей наших поступков и не сохранятся ли те же самые психические черты вне зависимости от телесной оболочки? Он отложил книгу. Последнее время на него часто нападала сонливость. Таково было, по-видимому, действие лекарств, которые ему прописал во время последнего визита доктор. Пробуждался он тоже внезапно. Стирались грани между окружающими явлениями. Он засыпал, наблюдая в окно, как в густеющих сумерках сыплется снег, — большую часть времени проводил в номере, потому что прогулки по городу стали слишком утомительны, — пробуждался через некоторое время — на привокзальной площади горели фонари, в зыбком их свете по-прежнему кружились снежные хлопья. Они быстро таяли на тротуарах, пора заморозков еще не наступила. Иногда он чувствовал далекий, едва уловимый прилив боли. Он сразу тянулся к лекарству, и неприятное ощущение пропадало. По утрам крыши были в снегу. Он в последний раз приехал на пролетке в суд, где кончали составление обвинительного акта. Велел еще раз привести подследственных. Сикст подтвердил свои показания. Он хорошо владел собой, его внезапное спокойствие, даже удовлетворение, можно было объяснить просто фактом окончания следствия, хотя причины этого могли быть и другие. Сикст вновь попросил за него молиться. — Если только это придаст вам силы… — и он развел руками. Сикст покрутил недоуменно головой. Желая тем самым сказать, что его не понимают. И тогда ему вспомнились недавно вычитанные мысли Тарда об основных свойствах невидимых таинственных руководителей наших влечений. С трудом сдержался, чтоб не рассмеяться. Они простились, когда Сикст подписал последний документ. Он протянул ему руку. Ощутил пожатие большой влажной ладони. А ведь это рука убийцы — подумал он — и отнял свою. Положил на стол. Коснулся пальцами зеленого сукна, которым была обита столешница. Через час ввели Барбару. Сидевший рядом с ним за столом чиновник сообщил, что у нее есть адвокат, с которым она уже разговаривала в тюрьме. Едва переступив порог, Барбара заявила, что отказывается от всех своих показаний и просит, чтоб это ее заявление было запротоколировано. — Итак — спросил он, чувствуя, как в душе растет равнодушие — вы не подтверждаете ни единого своего слова? — Ни единого — ответила Барбара решительно. Она смотрела на него с нескрываемой ненавистью. Откуда бралась эта ненависть? Не в том ли причина, что он был свидетелем ее последнего свидания с Сикстом? — гадал он про себя. Но думал об этом без гнева, как о чужом деле, к которому не имеет никакого отношения. — Ни единого слова, господин следователь — повторила Барбара, помолчав, и опустила голову. Ее лицо было очень бледным. На висках обозначились морщинки. В запавших глазах тлел тот самый огонь, который запомнился ему с первой встречи. — Меня ожидает процесс. Пока что мне нечего добавить… — Он знал, она повторяет слова адвоката, и пожал плечами. — Не знаю, лучший ли это способ? Вы поставите суд в затруднительное положение. Станут придираться к каждой мелочи. — А если и там — перебила она — я буду молчать?.. — Он положил перед ней подготовленный для подписи текст. Она внимательно прочитала, медленно расписалась. — Желаю успеха — сказал, поднимаясь и протягивая ей руку. Какое-то мгновенье она колебалась, ответить ли на рукопожатие. — Спасибо — сказала. — Вы могли оказаться гораздо хуже… — Он улыбнулся, но Барбара не заметила его улыбки. Повернулась и направилась к двери. Ее заслонил сопровождавший надзиратель. Дамиан, которого также вызвали в суд, явился в черном, хорошо сшитом костюме. Самоуверенный, ничем не напоминавший недавнего арестанта. — Хочу поскорей со всем этим развязаться — бросил он, просматривая протоколы. — Свою вину я уже искупил. — Вот как… — удивился он. — Да. господин следователь — пробурчал Дамиан. — Справедливую кару назначит мне некто иной… — Кто ж? — спросил он. — Смею вас уверить — Дамиан отложил бумаги — это будет не ваш суд. Я признаю над собой лишь юрисдикцию духовных властей. Ваш приговор не будет иметь для меня значения… — Он хотел было осведомиться, откуда этот вызывающий тон, действительно ли его нисколько не смущает перспектива сидеть на скамье подсудимых? Но махнул рукой, взял подписанную уже бумагу и велел тому выйти. Последним ввели извозчика. Он шел, сутулясь и тяжело ступая. Тяжело опустился на стул. С первого слова отказался что-либо подписать. — Но послушайте — попытался он его вразумить — это вам ничего не даст. Здесь только ваши показания. Точно записанные ответы. — Нет, нет… — крутил тот головой. — Я не умею читать. Там, конечно, одно вранье… — Совершенно верно — подтвердил он. — Одно вранье. И это ваше вранье. Ваши тщательно записанные показания. — Извозчик сжал в ярости кулаки. Вечером он отправился на ужин. Попрощался со знакомыми. Засыпая с зажженной лампой, видел падающий снег. Утром снег лежал уже толстым слоем повсюду. Дворники подметали тротуары, посыпали их песком. Поезд опоздал… — Мне сообщили, господин следователь — он стоял на перроне рядом с провожавшим его чиновником — что жена этого упрямца… — Он отвернулся. Слева появилось облако пара. Послышалось пыхтение паровоза. Кто такая? — до его сознания дошли наконец слова чиновника. — Жена нашего извозчика, она была уборщицей на железной дороге — громко объяснял тот, стараясь перекричать громыхание тормозящих вагонов. — Вчера бросилась под поезд… — Он стоял не шевелясь. Смотрел на зарумянившееся от легкого мороза лицо чиновника, который нагнулся за его чемоданом. — Я помогу, господин следователь. Поторопитесь. — Он двинулся к вагону. — Значит, арестованного — он смотрел, как тот открывает двери купе — пока что не известили. Но сегодня ему должны об этом сообщить… — Он вздрогнул, придвинулся к тому. — Это ложь… — Что, господин следователь? — донесся вопрос чиновника. Чемодан был уже в вагоне. Он занес ногу на ступеньку. — Когда это случилось? — Чиновник помог ему сесть в купе. — Вчера, господин следователь. — Он захлопнул дверь. Прижался к стеклу. Увидел свою тень, падающую на лицо того человека. Непонятно, его ли это собственные глаза или глаза того, кто стоит, махая снятой с головы шляпой. Послышался звонок. Он ощутил быстрые удары сердца. Они учащались. Открыл рот. — Это его глаза — подумал. — Близкое присутствие того, кто карает невиновных, совершая акт правосудия согласно своим непостижимым законам… Он стоял неподвижно. Вокзал остался уже позади. Они переехали мост. Минуту спустя — над пришедшими в движение двухэтажными домами из серого камня — показалась стройная монастырская башня. Тучи разошлись, выглянуло солнце. Огромное, подернутое дымкой. Он очнулся. Острая боль. Он вновь вступал в ее пределы и, стиснув руки, глядел в черное разливавшееся вокруг сияние.