Современная польская повесть: 70-е годы - [27]

Рано утром он отправился в суд. Шел пешком. Небо было серое. Местами еще стлался густой туман. В коридоре толпились люди. Слышались взволнованные голоса. Много красных от возбуждения лиц. На площади полно крестьянских возов. Сюда приезжали решать деревенские споры. В воздухе стоял запах пота, дубленой кожи и дешевого табака. В кабинете он разложил бумаги на столе. И вдруг пришло в голову: а ведь он ни разу до сих пор не задумывался, кем же, собственно, был убитый. Его имя то и дело появлялось в показаниях, но всякий раз это был человек, лишенный каких бы то ни было индивидуальных черт. Двадцати восьми лет от роду. Окончив гимназию, поступил на работу. Происходил из бедной семьи и потому был вынужден помогать своим близким. Он нашел место на железной дороге, в бухгалтерии. Трудолюбием, судя по отзывам начальства, не отличался. Утверждали, что высказывал либеральные взгляды, но не было оснований полагать, что снюхался с радикалами из подполья. Как известно, на железной дороге существует неплохо налаженная сеть нелегальных организаций. Не вел разгульного образа жизни. Часто болел. Эти сведения соответствовали данным из полицейского участка. Не удалось установить, была ли у него до знакомства с Барбарой постоянная любовная связь. Соседи, однако, рассказывали, что его время от времени посещали разные женщины. Существенная подробность. Сикст показал, что его двоюродный брат вел распутную жизнь и был источником огорчений для своих близких. Кроме того, был он человек скрытный, недоверчивый, не имеющий друзей. Все эти данные свидетельствовали о том, что варшавская полиция не очень-то потрудилась. Несомненно, можно было собрать куда больше данных. Например, о его религиозных убеждениях. Сикст утверждал, что тот давным-давно забыл о существовании бога, а Барбара доказывала, что ее муж был глубоко верующим человеком. Не любил, правда, об этом говорить. — Я больше доверяю тем людям — сказал он однажды Барбаре — которые общаются с богом в одиночестве. Монашье облачение, показной ритуал — все это внушает мне отвращение… — Надо полагать, это был камешек в огород Сикста. Уж он-то наверняка знал иную — далекую от религиозного экстаза — сторону его натуры… Наконец ввели арестованного. Они не виделись много дней. Сикст выглядел лучше. Не было того землистого оттенка на лице. Движения более спокойные. — Я много думал о вас, господин следователь — сказал Сикст, усаживаясь напротив. Он отослал надзирателя. — Слышал, вы болели. Мы еще должны кое-что сказать друг другу… — Я такого же мнения. — На него был устремлен испытующий и вместе с тем как бы сочувствующий взгляд Сикста. — Болезнь прошла. Мы можем приступить к делу. — Я рассказал почти все — продолжал Сикст. — Но не уверен, что получилась полная картина. За теми фактами, которыми вы интересуетесь, кроется сложная причинная связь. Осознавал я это порой лишь после долгих раздумий в камере. Но стоит ли об этом?.. У такой истории не было бы ни конца, ни начала. Я устал. Вы удивляетесь, слыша такое от меня. Даже преступнику может надоесть его преступление. Такова самозащита человеческой психики. Нельзя бесконечно переживать однажды содеянное, даже самое страшное преступление. — Мне трудно об этом судить — прервал он Сикста. — Это ваше дело. Но это противоречит тому, что вы говорили о покаянии. — Нет — ответил Сикст. — О боже, мне претят разговоры о фактах. Существенны только мотивы, господин следователь. — Он попросил рассказать о последней своей встрече с двоюродным братом. — Получив письмо от Барбары, где она писала о своем решении окончательно порвать со мной и о том, что любит мужа, я решил поговорить с ним лично. Ответ я выслал на его имя. И никак не ожидал, что он так быстро откликнется. Через два дня получил телеграмму, что он выезжает. Я решил встретиться с ним на вокзале. Предвидя, что разговор может получиться бурный, перед выходом в город я зашел в мастерские. Взял там топор. Никто этого не заметил. Нынче я думаю: предполагал ли я тогда, что он будет мне угрожать? Либо даже попробует убить? Брал для того, чтобы подстраховаться? Возможно, хотел только постращать? Знаю, сейчас это звучит нелепо. Но повторяю: не думал, что убью его. Не испытывал даже ненависти. Был весь во власти гнева, когда вспоминал тон его последних писем. Вернувшись в келью, я переоделся в светское платье. Вышел из монастыря за час до прибытия поезда. Выходя, сказал, что иду к зубному врачу. В этом была даже доля правды. Последнее время у меня болели зубы, и я уже начал было лечение. В тот день мне тоже предстояло идти к врачу. На всякий случай я сказал, что ко мне приедет, возможно, двоюродный брат из Варшавы. Стоял прекрасный солнечный день. Я не сел в пролетку, решил пройтись пешком. На вокзал я пришел задолго до прихода поезда. Начальник станции сообщил, что варшавский запаздывает. Решил зайти в буфет и выпить кофе. Люблю вокзалы, время там летит незаметно. Настроение у меня было неплохое, ибо надеялся, что нам удастся как-то договориться. Прикидывал, не в деньгах ли дело. Может, следует присылать им побольше. Допускал и такое. И еще одно: Барбара призналась мне, что с некоторых пор близка с мужем. Я подозревал, что она врет, хочет вынудить меня покинуть монастырь и использует все возможное, чтобы добиться этого. В глубине души я не верил, что это правда. Но потом — когда стали приходить эти странные письма, где она так пылко писала о своих переживаниях, — я понял, что это совершилось. Я знал: теперь от случившегося никуда не уйти. Она должна меня покинуть. Я страшился этих мыслей, господин следователь. Некоторое время спустя я примирился с тем, что она действительно стала его женой, и полагал, что это единственно возможный выход, считал, что так даже лучше. Но это не должно перечеркнуть нашу связь. Почему-то я обольщался, что ее чувство к мужу не так сильно и я не потеряю ее навсегда. Словом, мне хотелось остаться ее любовником. Как только прибыл поезд, я поспешил на перрон. И увидел, как он выходит из вагона первого класса. Разъезжать подобным образом его, видимо, научила Барбара. Меня взбесило это, все же я решил начать разговор не с упреков. Поздоровался. В какой-то момент, пока он не переложил чемодан и другую руку, мне показалось, он колеблется, здороваться ли со мной. — Давай не будем, мой дорогой — сказал я ему — устраивать представления на перроне… — Ты прав — ответил он торопливо. — На сей раз наш разговор не будет театральным представлением. Надеюсь, ты к нему подготовлен. — Да — подтвердил я, подводя его к стоянке. Мы сели в пролетку. Я велел ехать в монастырь. — Я готов, мой друг, к разговору — повторил я. — И надеюсь, ты правильно меня поймешь… — Вот в этом я не уверен — ответил он. — Мне это глубоко безразлично. — Я положил руку ему на колено. Сжал пальцы. — Утихомирься, петушок — посоветовал я — у нас есть еще время. — Смотри, тебе кланяются твои верные грешники — фыркнул он. — В самом деле, проходившая мимо женщина улыбнулась мне. Я поклонился ей в ответ. — Я возвращаюсь вечерним поездом, святой муж — продолжал мой братец. — Не вынуждай меня повторять то, что уже написано в письмах. — Мы вышли. — Сколько паломников… — заметил он в воротах. — У тебя не так много свободного времени. Твоя исповедальня пуста. — Не беспокойся — ответил я. — Справятся и без меня. — В келье спросил его, не хочет ли он чего-нибудь напиться. — Чего? — спросил он. — Кофе, чаю. Если хочешь, я схожу на кухню. — Нет, спасибо. — Сев у окна, он уставился на меня. — Ну так что? — Прежде всего — сказал я, подойдя к нему и положив руки ему на плечи. Какой же он худой и маленький — подумалось мне при этом. — Ты огорчил меня своими угрозами… — Знаю — буркнул он. — Подумай о том, что могу их исполнить. Мы сделаем это вместе с Барбарой… — О ней, дорогой мой, речь еще впереди. Пока что не советую угрожать мне. Я ничего не сделал вопреки твоей воле. Ты теперь знаешь меня. Знаешь, что человек я грешный. Сам тебе говорил, какое бремя несу. Говорил, что моя жизнь сплошной кошмар… — Врешь! — крикнул он. Я старался сдерживать себя, лишь покрепче сжал руки на его плечах. — Не перебивай — попросил. — Я пытался говорить тебе о грехе. Объяснял что не все в человеческих силах, что человек не во всем волен, часто природа берет верх над ним. Темные силы движут иногда нами. Ты же утверждал, что против этого есть средство. Сомнительное средство, мой мальчик. Вспомни, как ты водил меня на ставки. И покупал там женщин за жалкие гроши… — Негодяй! — вырвалось у него. — А ведь ты ни разу не попытался внушить мне к этому отвращения! — Нет — подтвердил я. — Ты вел себя как глупый щенок. Такова была твоя духовная жизнь… — Во всяком случае, я не давал обета целомудрия — сбросил он с себя мои руки. — Да, я поступал так по глупости. По неопытности. Но ты, святой отец, не можешь ссылаться на неопытность. Никак не можешь. Вспомни, сколько раз по возвращении из этих грязных нор, где ты — по собственному твоему выражению! — очищал свою почерневшую от греха кровь, ты вспоминал свои прошлые визиты к точно таким женщинам. В Кракове, в Вене. Вот твоя духовная жизнь! — Да, это так — сказал я. — Я и не скрывал, каков я есть на самом деле, не надевал личины. — Ах, ты, подлец — перебил он меня вновь — ты всегда носил личину… — Да, ты прав — я чувствовал, как постепенно у меня деревенеет тело и руки становятся все тяжелее. — Но с тобой я был всегда откровенен. Никогда и не утверждал, что такая жизнь приносит радость. Напротив, я много говорил о страдании. Хоть ты и не мог этого, к сожалению, понять. Я рассказывал тебе, что переживал всякий раз по возвращении в монастырь. Какие страшные угрызения совести! — Ты обыкновенный ханжа! Пытался найти оправдание тому, чему оправдания нет. — Несомненно — подтвердил я. — Но по отношению к тебе я не лицемерил. — Он молчал. Я стал рассказывать ему о Барбаре. Сказал, что, встретив ее, начал новую жизнь. Мои прегрешения стали иными. Я больше не чувствовал себя таким грешником. Это не от слабости. Естественная борьба с собственной натурой, в которой человек осужден на поражение. Я любил эту женщину. Я больше не ездил развлекаться в Варшаву. Мне стали не нужны сомнительные связи. — Ты трус — перебил он меня. — Если б ты не лгал, мы б не встречались сегодня в монастыре. Ты б не гнусавил свои молитвы и не обманывал людей, которые приходят к тебе за отпущением грехов. — Это неправда — возразил я. — Не трусость мной руководит. — Так что же? — спросил он, смеясь. — Страх — ответил я. — Да, я плохой пастырь, но я был избран тем, кому ведомы наши помыслы и наши будущие дела… — Побереги это для воскресной проповеди — пробормотал он. — Я презираю тебя. Никого еще я так не презирал!.. — Я говорил тебе — не дал я ему кончить — что хочу удержать Барбару, что ваш брачный союз будет лишь фикцией, и ты согласился. — Я не знал — сказал он, вставая — каковы твои подлинные намерения. — Что ты имеешь в виду? — спросил я. — Ты просто хотел быть ее любовником. Платил бы деньги. Содержал бы наш дом. Но ты не предполагал, что я могу полюбить эту женщину. — Нет — помотал я головой. — Я думал, ты будешь развлекаться, как раньше. И не тронешь ее. — Этого говорить мне не следовало. Но во мне росло отчаяние. Он был единственным человеком, кому я доверился, кто знал всю правду обо мне. И я ожидал не только осуждения. Он стоял напротив меня, глаза его наполнились слезами, и он принялся поносить меня: — Скотина! Вот как ты рассуждал, скотина! — Он вплотную придвинулся ко мне. — Отчего я не догадался об этом, когда ты нас венчал! Да, я отнял у тебя эту женщину. Я испытывал ни с чем не сравнимую радость при мысли, что она предназначалась только для тебя, что она твоя собственность. Я смеялся, лежа рядом с ней, над твоей глупостью, чувствуя ее дыхание. Я перестал быть слабым. Ты больше не мог рассчитывать на дурачка братца, который покрывает твои грязные делишки… — Я оттолкнул его. Он прислонился к стене. — Не трогай меня! — крикнул. — Да, я хотел видеть, как ты будешь унижен. — Он раскинул руки. — Я счастлив. Теперь мне ничего от тебя не надо, кроме одного только обещания. — Какого? — спросил я шепотом. — Что за обещание? — Мой взгляд упал на топорище, видневшееся из-под кровати. — Что мы больше никогда тебя не увидим — сказал он смеясь. — И это все. В противном случае, если попытаешься нас отыскать, весь мир — ты слышишь? — весь мир узнает о твоей гнусной жизни. Она велела передать тебе это. Она пойдет на это, даже ценой собственного позора… — Вы этого не сделаете — прошептал я. Тут он опять приблизился ко мне. Маленький и щуплый. Встал на цыпочки, точно хотел меня ударить. — А вот плата — и он ударил меня по лицу — вот и задаток на будущее. — И он ударил меня еще раз. Я стукнулся головой о стену. Закрыл глаза. Когда я взглянул, он стоял напротив и смеялся, щурясь. Тогда я быстро нагнулся и схватил лежавший на полу топор, ужас застыл в его глазах, и, прежде чем он успел заслониться, я ударил его топором по голове. Он упал на пол. Изо рта хлынула кровь. Он пытался что-то сказать, протягивал ко мне руки. И снова изо всех сил я ударил его. Кровь лужей растеклась по полу. Топор выпал у меня из рук. Я присел на корточки. Он еще дышал. Я наклонился и — не думая о том, что господь не примет моей просьбы, — дал ему отпущение грехов in articulo mortis