Современная нидерландская новелла - [6]

Я быстро оделся и поспешил к Хендриксу. Мы с ним были не такими.

Войдя в комнаты, я ничего особенного не приметил — видимо, диковинные существа еще не проникали внутрь домов.

Хендрикс уже побывал в городе.

— На улице Бомкамп образовалась трещина метров пять шириной и такая глубокая, что дна не видно. Чтобы попасть на вокзал, приходится идти по улице Хаар, а затем огибать газовый завод. Виллем Вестринк, директор местной фабрички, которому по делам нужно было первым поездом выехать в Амстердам, на полной скорости рухнул в трещину вместе с машиной и уже никогда оттуда не выберется. Теперь там поставили ограждение.

Хендрикс был бледен, его трясло. Я поделился с ним результатами своих вчерашних размышлений, но мой рассказ не произвел на него никакого впечатления.

— Я чувствую себя потерянным, — сказал он, — как лист, оторвавшийся от дерева.

Чтобы отвлечь Хендрикса, я показал ему существо, чей язык был похож на школьную доску с таблицей умножения; оно сидело под окном и что-то вычисляло при помощи своего языка, с которого на крупный плоский булыжник сбегали итоги сложений и вычитаний. Кабинет редкостей полностью утратил теперь свою ценность — где уж ему тягаться с такими фокусами. Осознав это, Хендрикс опечалился.

Я вышел на улицу посмотреть, что там делается. Повсюду одинаковые человеческие лица. Челюсти плотно сжаты, взгляд неподвижный, как бы говорящий: ради бога, ни слова. И повсюду странные существа. Под некоторыми уже образовались солидные кучи дерьма — эти явно все время сидели на одном месте. Я ни разу не видел, чтобы существа мешали людям, лишь их количество непрерывно росло. Я наведался и к трещине на улице Бомкамп, почва там действительно была разорвана на большом протяжении. Едва я осторожно нагнулся, чтобы заглянуть вглубь, оттуда выползла гигантская саламандра. На голове у нее, между двумя преданными голубыми глазами, красовалась шишка, но, присмотревшись, я понял, что это маленькая модель «шевроле», точь-в-точь как та машина, которая принадлежала Вестринку. А может, это был он сам, в своем истинном обличье? Брюхо его сплошь покрывали нанизанные на проволочки монеты, при каждом движении они касались земли и, задевая друг о друга, бренчали и звякали.

Не в пример другим рейссенцам я и не думал приниматься за обычную работу, мое вчерашнее решение оставалось неизменным; среди знакомых мне людей я меньше всего был подвержен влиянию привычной рутины, и мой страх в той или иной степени уравновешивался какой-то дьявольской радостью от того, что наконец-то все идет не так, как хотел бы добропорядочный бюргер. Конечно, мной овладело чрезвычайное любопытство, и я решил выбраться за город, чтобы посмотреть, не покрыты ли поля и луга теми же странными пришельцами — если нет, тогда, значит, все началось с мест скопления людей.

Я хотел выйти со стороны Лихтенбергердик, но на улице Хаар, самой широкой въездной магистрали Рейссена, где дома — почти сплошь маленькие — отстоят от проезжей части так далеко, что перед ними образуются как бы площади, я столкнулся с первым проявлением силы. Раздался свист, небо потемнело от поднятой где-то далеко пыли, воздух всколыхнулся — и внезапно я очутился в вихре звуков. Затем что-то, вначале похожее на мчащийся ком, обогнуло угол булочной. Я отскочил в сторону, и в тот же миг это что-то стремительно пронеслось мимо меня, оставляя за собой стоны задетых копытами или лезвием меча. Ибо при вспышке молнии я успел разглядеть, что это был не ком, а смешение красок и форм, всадники, слитые воедино бешеной скачкой, — высокие, могучие всадники. Не сверхъестественно высокие, а вполне похожие на людей. Один всадник наносил во всех направлениях удары мечом, а второй вращал над головой какой-то большой желтый предмет, оказавшийся чашей весов.

Копыта не стучали по мостовой, они ее не касались. Один из коней был кроваво-красным.

Потрясенный, я застыл на месте, потрясенный, подковылял к дереву, потрясенный, прислонился к стволу.

Я все понял. Это были апокалиптические всадники! Наступало утро Судного дня.

Свершилось!

Значит, они все-таки были правы, мужчины в островерхих шляпах и крахмальных воротничках, с иссохшими лицами, уже много веков возвещавшие об этом дне с церковных кафедр. Это уж чересчур. Такого я никак не ожидал. Но сомнений не было — все небесное устройство пришло в движение.

Настал мой черед дрожать от страха, к чему я абсолютно не был готов. С высшими силами природы, которые я всегда считал реальными, я старался не портить отношений, но на то, что проповедовалось в церквах, не обращал ни малейшего внимания. Большинство рейссенцев вдруг оказалось в гораздо лучшем положении, чем я, не говоря уже о тех, кто мог встретить этот день со спокойной душой и с высоко поднятой головой, как, например, Ганзнбур, Квинтндикс, Еннеке ван Янсгезе, всю свою жизнь посвятившие подготовке к нему.

Нас вот-вот одного за другим арестуют и призовут к ответу, а что делать мне, когда придет моя очередь? Чем я оправдаюсь, на что сошлюсь? На то, что больше других наслаждался хорошей погодой? Меня наверняка отправят в обитель слез и скрежета зубовного. О, как мне сейчас было стыдно за свое высокомерие, за надежду, что мой здравый смысл или здоровое мироощущение сумеют в одиночку противостоять столь всеобъемлющей силе, каковой является вера в евангелие. Я решил вернуться домой и там ожидать своей судьбы.