Современная нидерландская новелла - [28]

— Каток в Амстердаме, наверное, гораздо лучше здешнего, правда? Ты часто туда ходишь?

Но Роналд не почувствовал в ее словах иронии. Он был в восторге — да, именно в восторге — от того, что очутился среди этих свободных, беззаботных людей, скользящих по гладкому квадрату льда. И ответил:

— Нет, до сих пор я редко катался на коньках. Ты, вероятно, уже заметила?

Она сказала с выражением крайнего удивления на лице, что ничего подобного не заметила и, если это действительно так, почему он хорошо катается. Роналд, ни минуты не сомневавшийся в правдивости ее слов, безумно обрадовался. Это укрепило в нем чувство, свойственное всем, добившимся первых успехов в новой области: уверенность в том, что достигнутые успехи очень велики.

Она спросила, часто ли он куда-либо ходит в Амстердаме.

— Что ты имеешь в виду? — ответил он. — В театры и кино я не хожу никогда.

— Совсем никогда? Если бы я жила в большом городе, я бы каждый вечер ходила в театр.

— Нет, — объяснил он ей, — я не люблю спектакли. Я всегда представляю себе, что я актер. Подумать только, каждый вечер, сотни раз, играть одну и ту же роль! Каждый вечер произносить слова, в которые не веришь! Например, каждый вечер умирать лишь для того, чтобы на пару часов развлечь кучку пресыщенных мещан! Для этого не стоит жить на свете!

— А музыка? Ты и на концерты никогда не ходишь?

— На концерты я хожу, только чтобы чему-нибудь научиться. (Тут он соврал, он и на концерты не ходил, у него не было денег на билеты.) Я и сам никогда не играю в присутствии других, не играю, когда меня могут услышать. Я играю только для себя. Ведь при решении математических задач публика не присутствует. Так же и в музыке. Музыка, собственно говоря, та же наука. Нотная линейка — это если не формула, то по крайней мере график.

Он с большим апломбом излагал ей свои еще такие детские взгляды.

— Значит, ты не думаешь, что своей игрой можешь доставить людям удовольствие? — спросила она.

— Какое я могу доставить людям удовольствие? И зачем?

— Странно, — сказала она задумчиво, — но ведь, когда ты играешь, ты же не знаешь, не слушает ли твою музыку кто-нибудь незаметно для тебя, кто-нибудь, кого ты не видишь, но кто все-таки благодарен тебе за твою игру…

Он ответил, быстро взглянув на нее:

— Конечно, все зависит от того, кто этот кто-нибудь… — И, испуганный собственной смелостью, поспешно добавил: — Не думаю, что я этому кому-нибудь, как ты говоришь, могу доставить удовольствие.

Агнес, смущенная такой решительностью, побоялась продолжать, и Роналд тоже: у него не было еще твердой уверенности.

Когда они наконец добрались до первого флага, мимо промчался какой-то юноша, окликнул Агнес по имени и увлек за собой. Роналд сделал еще два шага и упал. Агнес и тот юноша были уже у следующего флага. Роналд продолжал сидеть на льду, не в силах подняться от боли. Оглушительно ревели громкоговорители. «Ты красива, когда ты со мной», — пели они. Он отвязал коньки и побрел к краю катка. Он не мог заплакать, потому что шептал про себя:

— Я по-прежнему не умею кататься. И мне это по-прежнему совсем не нужно.

Он еще раз оглядел каток. Толпа конькобежцев терлась о гладкий квадрат, словно громадная овца. Агнес нигде не видно. Он ее никогда не найдет, он не может ее искать — ведь там, где она находится, он упадет после первого же шага.

Он вернулся домой и сел за книгу. Впервые в жизни лег в кровать раньше, чем ему было велено. Он спрятал лицо в подушку, но так и не смог заплакать. Прошло немало времени, прежде чем он уснул. Что мне еще остается в жизни, думал он, и ему показалось, что этот вопрос перенос его в тихую голубовато-зеленую пустоту вселенной.

Когда наутро он вышел в сад, Агнес появилась возле изгороди раньше, чем он смог убежать обратно в дом, и окликнула его прежде, чем он смог отойти от изгороди на такое расстояние, чтобы сделать вид, будто не слышал.

— Куда ты вчера исчез? — спросила она. — Я тебя повсюду искала. Я не виновата, что меня вдруг утащили от тебя.

Ему пришел в голову не самый удачный ответ:

— Я упал.

— Очень было больно?

— Да нет, не очень.

— Ты, конечно, сильно ударился и не смог больше кататься. Может, у тебя даже синяки? Сходи к врачу.

— Да, — сказал он, — непременно.

— Тебе трудно ходить? — спросила она. — Или мы можем сегодня погулять?

Он подумал: она, разумеется, не верит, что я серьезно ушибся. Она просто больше не хочет ходить со мной на каток. Хорошо бы в этом окончательно убедиться. Поэтому он спросил:

— А зачем?

Она ответила:

— Мне приятно говорить с тобой.

Девушку, сказавшую такие слова, нужно поцеловать, подумал он. Он стоял у самой изгороди. Ему хотелось протянуть к ней руки, но ничто в ее поведении не указывало на то, что его поцелуй доставит ей удовольствие.

Прошло еще несколько дней, а они по-прежнему осторожно ходили по краю пропасти, ни на что не решаясь. По утрам он спешил в сад, чтобы перекинуться с ней несколькими фразами. Она вскоре исчезала, ссылаясь на обязанности по хозяйству. Он считал, что это отговорка. Но что ему было делать? Ведь у него не было никаких прав на нее: просто чудо, что она не прогоняла его, когда он заходил за ней и звал погулять. Что она в нем нашла? Неужели он ей понравился? Вряд ли. Тогда почему она не скажет ему об этом? Ну хорошо, он понимает, что сначала сам должен ей признаться. Но он просто не в состоянии. Как спросить, нравится ли он ей, если отрицательный ответ означал бы для него полный крах? Ведь это первые счастливые дни в его жизни. Легче перенести исполненную надежд неизвестность, чем роковую определенность. И опять-таки, если он ей нравится, то почему она не говорит об этом? Разве она не понимает причин его нерешительности? Не понимает, что поражения ему не пережить? То, что подобные причины удерживали и ее от более определенных проявлений чувства, казалось ему совершенно невероятным.