Современная китайская проза - [75]
Ян Лю поднялась и стала наматывать на шею шарф. Я вдруг понял, что не хочу, чтобы они уходили, и готов просидеть с ними до самого утра. Но они не собирались задерживаться, и мне пришлось проводить девушек до конца моего переулка. Мы вежливо попрощались. Ян Лю сказала:
— Вот мы и познакомились. Если будет время, я приду к тебе послушать музыку, ладно? Я бы еще раз послушала эту вещь Сметаны.
Я не знал, что ей ответить. Помню, что она засмеялась. За весь вечер она рассмеялась в первый раз. От улыбки ее напряженное, суровое лицо стало таким ласковым…
Вернувшись домой, я взял книгу, которую она только что держала в руках, стал листать и нашел то место, которое она мне прочитала.
В эту ночь я опять не мог уснуть.
Наверное, не случайно я сочинил песенку «Я жду…». Лу Синь в прошлом не раз писал о пороках нашей нации. Настроение моей песенки отражало все те же национальные пороки. Сколько же в нашей жизни гнусных привычек, внешне естественных и обычных, — привычек слепого повиновения! «Подождем, пока другие организации попробуют первыми, а нам успеется!» Или: «Посмотрим, как отреагируют наверху, а тогда уж и сделаем!» Или: «Пусть руководство распорядится!» Или: «Подождем указаний, а там посмотрим!» Или: «Подождем прояснения обстановки — так надежнее!»
Да, она была права. Вечное ожидание — вот что вредит нашей партии, государству, нации!
Еще важнее понять, когда и откуда порочная привычка пассивно ждать сложилась у меня самого. Разве этому учила меня партия? Разве этому учил председатель Мао?
Да, есть о чем подумать, и подумать хорошенько…
Не помню, когда я заснул. Должно быть, незадолго до рассвета. Я не ожидал, что проснусь среди траурных стенаний — весь народ погрузился в глубокую скорбь из-за кончины премьера Чжоу Эньлая.
1976 год был необычной страницей в долгой истории Китая. Период с девятого января и до апрельского дня поминовения усопших был очень важным в жизни множества людей.
Когда памятник народным героям на площади Тяньаньмэнь стоял затопленный морем венков, я вместе с Даху и заводскими ребятами приходил туда ежедневно. Каждый раз, оказываясь на площади, я чувствовал, что становлюсь другим человеком; я сам себе казался новым и незнакомым. Я верю, что тысячи людей, приходивших в эти дни на площадь, испытывали такое же чувство. Ведь люди приходили туда не только почтить память покойного премьера и выразить свою бесконечную скорбь — были и другие, еще более важные и глубокие цели. И с каждым днем эти цели становились для нас все яснее.
Что все это значило? Искренние, горячие слезы, которые ручьями проливались у памятника героям; колонны людей с венками, устремлявшиеся на площадь со всех сторон; траурное пение «Интернационала»; могучий хор, сотрясавший глубокой ночью здание Дома народных собраний; торжественные клятвы, раздававшиеся под мелким весенним дождем в день поминовения усопших; бесконечные коридоры из вывешенных на площади исписанных стихами длинных бумажных лент; взволнованные пылкие речи заплаканных и окровавленных людей…
Разве это не было невиданной по размаху в истории человечества народной демонстрацией, клятвой простых людей подняться и спасти государство и народ? Китайцы защищали свои права оружием демократии. Разве это не было отважной попыткой разгромить фашистскую реставрацию в условиях социализма?
Да, я менялся. Когда в толпе разъяренного народа я вместе со всеми кричал: «Клянемся схватиться насмерть с интриганами внутри партии!», я чувствовал на себе историческую ответственность за защиту революции. Вместе со множеством незнакомых мне людей я на площади гневно клеймил позором лживые измышления газет «Жэньминь жибао» и «Вэньхуэйбао». Вот когда я начал понимать, что такое свобода слова и собраний! Слушая стихи, в которых поименно перечислялись мерзавцы, пролезшие в ЦК партии, я кричал: «Хорошо! Читайте еще!» — и чувствовал себя хозяином государства. У меня же есть право обсуждать партийные и государственные дела и даже критиковать! И я понял, как легко дышится воздухом подлинной демократии. Еще я понял, что быть китайцем — почетно. Я испытывал необычайный восторг, и каждый раз, приходя на площадь, мне хотелось действовать, штурмовать, совершить хоть что-нибудь!
За два дня до праздника поминовения усопших у нас на заводе был выходной, и вся молодежь, все комсомольцы отправились на площадь почтить память премьера Чжоу Эньлая. Мы выстроились в шеренгу у памятника и собирались дать торжественную клятву, когда я заметил рядом с собой незнакомого человека лет шестидесяти, который держал за руку маленькую девочку. Седой, с лицом, изборожденным глубокими морщинами, со шрамом, рассекавшим левую бровь, этот старый боец Народно-освободительной армии, пока мы давали клятву, стоял молча и неподвижно. Мне казалось, что он мысленно клянется вместе с нами. Волосы и короткое пальтишко девочки насквозь промокли под дождем, но она терпеливо стояла вместе с нами, стараясь понять смысл нашей клятвы. Когда были произнесены последние слова, я не выдержал и обнял ребенка.
— Ты поняла смысл нашей клятвы?
Девочка недоуменно посмотрела на меня и, не отвечая на вопрос, спросила сама:
